«Разорванное время»
Новые книги
Просмотров: 4675
ПРЕДЛАГАЕМ ВАШЕМУ ВНИМАНИЮ ГЛАВУ ИЗ КНИГИ СОСА САРКИСЯНА, КОТОРАЯ ГОТОВИТСЯ К ВЫПУСКУ В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «ЮНИПРЕСС»
АНДРЕЙ
...Получил телеграмму с «Мосфильма»: вы приглашаетесь на съемки картины Тарковского «Солярис». Воспринял новость без особых эмоций. На меня произвело впечатление «Иваново детство», попросту сразил «Андрей Рублев», настоящий шедевр, и, что там говорить, работать с режиссером такого класса – немалая честь, однако в ту пору меня частенько приглашали на разные киностудии, а я с легкомысленным актерским гонором не раз отказывался. Потому-то на поздравления друзей отвечал в том духе, что не вижу повода ликовать.
Позднее в Тбилиси другой гений, Сергей Параджанов (мы, помнится, разноплеменной компанией славно полуночничали в гостях у него), сказал, что роль Гибаряна предназначалась ему, у них с Андреем была на этот счет договоренность. Дал, короче, понять, мол, уступил роль мне и только мне и то ли жалеет об этом, то ли не жалеет...
Сергей и позже при каждой нашей встрече полушутя напоминал о своем «подарке». Я тоже не молчал, и выходило, что мы, два армянина, ищем предлог произнести лишний раз имя Андрея, повосторгаться им, излить свою любовь. Они были хорошими друзьями, Параджанов и Тарковский...
Фильм уже вышел на экраны, когда где-то в центральной печати на глаза мне попалась недовольная статейка за двумя подписями. Крайне не понравилось авторам мое в ленте присутствие: «В романе С. Лема персонаж по фамилии Гиб-Ариан отнюдь не армянин, непонятно, чего ради надо было превращать его в армянина и отправлять в космос...» Фраза задела меня за живое, я поделился обидой с Андреем. «Великодержавная дурь, – сказал он, – плюнь и разотри. Мне нужен был армянин. Точка».
Время многое стерло из памяти, и я затрудняюсь определить, как именно началась наша дружба. Беседовать с Андреем, общаться с ним было радостью. Тонкий в любой мелочи, крупный художник, истинный мыслитель, он привлекал мягкостью в обиходе и твердостью в творчестве.
Брежневская эпоха... Мы что-то сооружали, доставали что-то поесть, а человек неприметно (да так ли уж и неприметно?) рушился, терялись последние опоры, которые поддерживали в нас людей, затухали последние путеводные огни, и, предчувствуя мрак, Андрей Тарковский искал и находил непреходящие ценности, тянулся к нам и хватал за руку – дескать, вернитесь, не сгиньте во тьме, загляните себе в душу...
Если Бунин видел самое зарождение охлократии, видел, как немытый сброд с «товарищем маузером» в руке захватывает власть, и, видя это, с ума сходил от бессилия и ненависти, то Тарковский увидел, пережил и сполна вкусил безраздельное господство толпы. Сброд повязал галстук и приобрел внешний лоск, оставшись по сути тем же.
В конце концов Андрей тоже не вынес номенклатурного давления, амбициозного и всесильного бескультурья чиновников от кино. «Погляди на Брежнева и увидишь глубину пропасти, в которой мы очутились», – грустно говаривал он.
В Андрее беззвучно вопила боль. Мы не взглянули друг на друга, ни слова не проронили.
Тарковский покинул страну, но вряд ли это избавило его от боли за Россию, ее народ.
Конечно же, фильмы Тарковского – не кино или кино совсем особого рода. Для меня это широкого охвата романы, выразившие кинематографическим языком его личные размышления, поиски, трагедию противоречий. Что до действительности, то Андрей вбирал ее в себя всеми фибрами своего существа, мозгом, и зрением, и кожей. Кожа у него была тонкая, и можно только вообразить, как тяжко ему жилось. Однако ж я никогда не видел, чтобы он бузил, бесился, скандалил. А ведь у него точно случались минуты злости, разочарования, отчаяния, их просто не могло не быть. Такие, как он, уязвимы, хрупки, мне кажется, Андрей знал это и защищался природной своей культурой и воспитанной им в себе волей.
Мы дружили бурно, искренне, но недолго. Когда встретились в Москве последний раз, он выглядел отрешенно, словно пребывал в ином измерении. Сейчас я полагаю, он уже решил уехать из страны и, зная наши порядки, специально старался держать меня на расстоянии.
Дело было на съезде кинематографистов, мы столкнулись в зале.
– Выступишь? – спросил я.
– Будет видно, – безразлично сказал Андрей. – Собственно, чего ради? – добавил он и отвернулся.
Держался он холодно, меня это покоробило, и, обидевшись, я сел подальше от него. Даже не смотрел в его сторону. Вдруг он поднялся, устроился на свободном кресле позади меня, тронул за плечо.
– Что, надулся?
– С чего ты взял? – я сделал вид, будто поглощен очередным выступлением.
Спустя минуту он опять наклонился.
– Сос... Помнишь Разданское ущелье?
– Разданское ущелье? Как не помнить...
– Мы как-никак видели друг друга голышом. В чем мать родила, без одежды, без всякой там защиты... После этого нам смешно друг друга стыдиться, таиться друг от друга. И все же бывает, когда...
Он вышел из зала. Я ошарашенно смотрел ему вслед, и мне было не по себе. Больше мы с ним не виделись.
Стоял август, в Ереване духота, пекло, вязкий зной, очень мною любимый, улицы вконец опустели. Андрей жил в гостинице «Ани». В воскресенье съемок не было, я пошел к нему. Посидели чуток в ресторане, оба изнывали от зноя, разговор не клеился, пить не пилось. «Андрей, – говорю, – поедем-ка в Разданское ущелье, там обнаружили недавно славное местечко, да и попрохладнее будет». Нашли машину, спустились, куда я сказал, и вот те на – река течет в двух шагах от нас, а пекло то же самое. Нехотя перекинулись несколькими фразами, каждый думал о своем, и, рассеянно глядя один на дерево, другой на бегущую воду, без энтузиазма распили бутылочку коньяка «Наири».
Ехать обратно машины не было, пришлось одолевать подъем пешком. Я углядел вдруг исполинского диаметра трубу, из нее прямо-таки потопом лила белая от пены вода. Мы с Андреем переглянулись и, не проронив ни слова, подошли, разделись и полезли под струю. Вот оно, блаженство... Долго, очень долго стояли мы под струей. Именно что в чем мать родила, без всякой там защиты, безоружные, бок о бок. Точь-в-точь братья...
– Библейский мир, – сказал Андрей, – Армения... В ее недрах жизнь, я ногами чую пульс... Оттого, должно быть, у вас и земля так тепла, и вода...
Очень холодной, морозной зимой попал я в Москву и в первую голову позвонил Андрею. Договорились встретиться в восемь. Я прихватил с собой коньяку, пять-шесть бутылок разных марок. Если не ошибаюсь, он жил тогда у тещи, в одноэтажном деревянном просторном старом доме, только вот не помню, в каком районе столицы. Квартиру ему дали два года спустя. Я заходил туда раз, она была почти пуста. Андрей купил где-то старинную, порядком обветшалую мебель: большой стол, стулья с высокой спинкой; искусный мастер привел их в божеский вид. Андрей был в восторге. «Совсем, – говорит, – не торговался. Пришел, посмотрел, назвал цену – моя работа стоит столько-то. Но дело не в этом. Талантливый человек, видел бы ты, как любовно, как тщательно он работал. Поразительно, что такие еще не перевелись...»
Он любил армянский коньяк и по вкусу определял марку: это, разумеется, «Ахтамар», это «Двин». И улыбался, довольный собой. Пил со смаком, сделав глоток, держал коньяк во рту, до конца наслаждался вкусом, и его всякий раз выводило из себя, что я единым духом опустошаю рюмку: «Что же ты творишь, дикий кавказец? Аромат-то какой, почувствуй его, прочувствуй каждый нюанс и не лишай себя этого чуда...»
– Мы-то кавказцы, – отвечал я, – и горды этим, а вот вы чьи будете?
Он рассказал, что есть на Северном Кавказе крепость Тарки, откуда будто бы двести с лишком лет назад его предки перебрались в Россию... И с усмешкой продолжил: «Стало быть, мои предки из ваших краев, но не забывай, они были князья и здесь переженились на дворянках, так что я кровный дворянин...»
Лариса приготовила закуску. И мы закутили. Кутеж обретал мало-помалу размах... Это была, пожалуй, самая теплая, самая памятная из наших встреч.
Изумительная встреча...
Были я да он, и Лариса, любезно и с удовольствием обслуживавшая нас, тоже время от времени выпивала глоток за компанию, но непременно спрашивала у Андрея, не против ли он. Супруги говорили друг с другом на «вы», и это выглядело чрезвычайно красиво, как и почтительное отношение Ларисы к мужу.
О чем говорят за рюмкой двое мужчин? Минуло много лет, я, к сожалению, не упомню подробностей, но, ясное дело, борозды тянулись от тоста к тосту, и, отвалив пропаханный слой, мы шли дальше: кино, театр, общественная жизнь, политические порядки; ничего, кажется, не пропустили, влезли во все сферы, слово за слово, соображение за соображением, тут тебе и спор, и лад. Одного только не делали: не пели друг другу дифирамбы.
Он ни с того, ни с сего засмеялся: порою, говорит, ты толкуешь о вещах, о которых я имею понятие, но так, будто впервые про них слышу... С чего бы это?
– Такая у нас земля и вода, – засмеялся в ответ я, – такая история... Нам, армянам, приходится напоминать миру простейшие истины. Христовы заповеди тоже просты, проще некуда, да кто ж их помнит?..
Мы пили и говорили, говорили и пили. Андрей был уже на ногах, развивал очередную мысль, что-то мне доказывал, вышагивал, подергивая усы, вокруг стола – кипящий клубок силы, страстей, идей, кипение во плоти... Мы уже ни крохи не клали в рот, а только пили. В какой-то миг у меня зазвенело в ушах. Я встряхнул головой, нет, говорю себе, нет, взгляни, кто с тобой пьет, он же худей тебя, можно сказать, тощий. А ты как-никак армянин, тебе не к лицу пьянеть, умри, но выдержи до конца...
Андрей и впрямь кипел от эмоций. Снимать кино, говорит, – это мое ремесло, мой хлеб, а все кому не лень учат меня, все знают, что и как надо... Выходит, все всё умеют, а я нет. Если так, сами и снимайте, творите, созидайте... И, клубок нервов, при каждом слове рубит рукой воздух.
После «Иванова детства» Андрею долго не давали работать, я знал, что время от времени он из-за денег брался за радиопостановки. Спросил, не помогал ли ему в трудные дни отец, Арсений Тарковский.
Он удивился, помолчал, посерьезнел:
– Отец никогда не знал, что мне туго. Я себе такого не позволял.
Андрей неизменно серьезнел, говоря об отце, даже голос у него менялся – становился гуще, полнозвучней. Об отце говорил, словно читал молитву. Чтил его необычайно, чуть ли не боготворил. Я уважал его за это вдвойне.
Да, мы пили в тот день по-мужски, вряд ли кто другой выдюжил бы эту гонку, пили вдохновенно, до самого донышка, и колени у нас не дрогнули, языки не заплелись, и в голове не помутилось. Изумительный день с изумительным человеком...
Глянули в окно, заря уже занялась. Было шесть утра. Андрей не позволил мне выйти одному, спорить не имело смысла. Оделся, поймал такси и отвез меня в гостиницу.
...Андрей с женой около месяца прожил в Ереване. Баграт Ованесян снимал первый свой фильм, «Терпкий виноград». Тарковский был у него художественным руководителем и участвовал в съемках нескольких эпизодов.
Помню один из них: возвращается герой, без вести пропавший на войне, об этом сообщают его сестре, которую играла Галя Новенц.
– Галя, – предложил Тарковский, – как увидишь брата, сядь, где стоишь, опустись на землю...
– И не кинуться навстречу? – удивилась Галя.
– Коленки-то подкосились, как бежать? Армянка вряд ли вынесет эту радость...
Мы планировали съездить в Эчмиадзин. Я позвонил приятелю, но машину так и не раздобыли. Ладно, думаю, не везти же человека на автобусе. Вышли, поймали такси. По дороге я объяснил водителю, кого везем, и попросил: если можно, подожди нас там. Водитель промолчал, но в Эчмиадзине терпеливо нас дожидался. Андрея привели в восторг кафедральный собор, хачкары, церковь Гаяне, он был оживлен, расспрашивал, затеплил свечу. Церковь Рипсиме я оставил на обратный путь, на закуску.
Мы поднялись по лестнице во двор, побыли минуту-другую вместе, и Андрей внезапно попросил оставить его на полчаса одного.
Я спустился к такси, сказал водителю, что придется обождать.
– Все в порядке, – улыбнулся тот, – пойдем, пока то да се, выпьем кофе.
Парень был молодой, словоохотливый, расспрашивал о кино, об актерах; жаль, имя из головы вылетело.
Наконец двинулись в Ереван. Андрей, и вообще-то не говорун, и вовсе рта не раскрыл. Ушел в себя, отмалчивался... Почему ему захотелось одиночества, о чем он думал, что испытывал в армянском храме этот русский с головы до пят человек?
Нет, говорю себе, никаких вопросов, оставь человека в покое.
Подъехали к моему дому в Ачапняке, и водитель – он провел с нами добрых три–четыре часа, – не взяв денег, сорвался и погнал с места в карьер. Обернулся и смеясь помахал нам рукой...
– Ты почему не заплатил? – полюбопытствовал Андрей.
– Сам, что ли, не видел? Укатил, и все...
– Твой знакомый? Родственник?
– Да нет... Просто уважил тебя, я же сказал, кто ты.
– Вот те на, – поразился Андрей, – ничего не понимаю...
– Чего тут не понять? – сказал я со смехом. – Ты человек искусства, наш гость, а он армянин...
– М-да... С наскоку вас не раскусишь.
Поднялись на четвертый этаж, слегка запыхались и на миг остановились у дверей.
– Ваша Рипсиме – чудо, – сказал Андрей.
...По-русски в переводе Наума Гребнева только что вышла книга Григора Нарекаци. Подарил ее Андрею, он тут же открыл и углубился в чтение.
– Ничего армянского, – говорит. – Это русская поэзия, а не Нарекаци.
Перед этим я несколько раз читал ему Нарекаци. Он просил: доставь мне удовольствие, почитай, потом переведешь... С книгой в руке он принялся строка за строкой разъяснять, чем его не устраивает перевод. Я слушал и восхищался его языковым чутьем, его познаниями. Был горд, Андрей Тарковский – мой товарищ.
– Скажу тебе кое-что, не удивляйся: Нарекаци – христианин-язычник.
Эта мысль ему понравилась, он часто повторял ее.
После съемок поехали к нам. Почти всей группой, усталые, голодные. Потерпите, говорю, сейчас приготовлю шашлык. Я во дворе, все они – у меня, на четвертом этаже. Андрей поминутно выглядывает с балкона, видно, здорово проголодался. А мясо уже на огне.
– Андрей, – кричу, – спускайся, пусть они там говорят, а ты спускайся.
– Зачем?
– Сказано тебе, спускайся. Да захвати бутылку водки.
Стоим на армянский манер у огня, выпиваем на ногах по стопке и заедаем горячим, обжигающим шашлыком. Раз, другой, третий...
– Слушай, – воодушевляется Андрей, – как же мы прежде ошибались! Я сделал открытие – шашлык надо есть именно так, у огня. Совсем другой вкус. Шашлык это не суп, незачем сидеть за столом. Пускай все идут сюда...
– Оставь их, Андрей-джан, ешь. Отныне так и буду делать для тебя шашлык...
Тот день вспомнился мне в Париже, в шикарной, честь честью обставленной квартире на первом этаже, и пускай там были русские книги, и привезенные из России вещи, и звучал его родной язык, до чего ж он там тосковал, до чего мучился, ведь его взгляд волей-неволей падал в окно, в чужой и чуждый мир, и это чужое и чуждое наполняло жилье.
Ах, если бы ты был жив, Андрей, и обретался в родной своей Москве, и наезжал временами в Армению, и мы, ты да я, стояли с шашлыком и водочкой у разведенного на сухой виноградной лозе огня...
Как вышло, что ты лишился дома?..
Кто сделал тебя изгнанником, великий человек?..
Поставьте оценку статье:
Всего проголосовало 18 человек
Оставьте свои комментарии