Его звали Григорием-строителем

Конец октября 2010 года. Я в гостях у приемной дочери Григория Артемьевича – Нами в ее московской однокомнатной квартире. На стене – рисунок фломастером Мартироса Сарьяна: контуры Арарата, тополя и ослики на бланке пригласительного билета на выставку Варпета в Москве (этой шуткой он обрадовал Нами); пейзажи Армении и рисунки грузинских художников – ее друзей; фотография под стеклом Арама Хачатуряна с надписью: «Нами, я люблю Вас».

Наше чаепитие затянулось. Слово за слово, и Нами Артемьевна достает из заветной шкатулки пожелтевший от времени листок:

«Дорогуша Нинуша и шалунишка Гришка. Присылаю на рождение Гришке белую свинушку-хрюшку, потому что больше ничего не было.

Целую Нину и Гришу.

Привет вам, ваша дочка Нами».

Строки эти в ноябре 1934 года на обороте бланка с «шапкой» «Первый секретарь Аджаристанского Областного Комитета Коммунистической Партии (б) Грузии» начертала 6-летняя девочка Нами, дочь Артема (Арташеса) Геуркова, шурина Григория Арутинова.

Григорий и Нина поженились в 1926 году. Снимали квартиру в Тифлисе. С трех лет Нами через две улицы то и дело бегала к ним в гости.

Всякий раз, влетая к ним, требовала подать ей любимых крохотных котлеток из курятины и жадно запивала их водой из-под крана.

– В те годы вода в Тифлисе была как родниковая, пила – не могла напиться, – говорит мне Нами, – от хорошо прожаренных котлет с перчинкой всегда пить хотелось.

Глаза моей собеседницы подернуло пеленой воспоминаний:

– Гриша любил возиться со мной, лазил под стол, да и вообще с колен не спускал. Нина глядела на нас и не могла нарадоваться.

Переведя дух, Нами продолжила:

– Детей у Гриши с Ниной не было, потому что из-за порока сердца врачи запретили ей рожать. В то время с этим недугом медицина не умела справляться.

Летом 1936 года Арутиновы переехали жить в трехэтажный дом на улице Мачабели, построенный по приказу Берия. Сам хозяин Грузии занимал весь третий этаж, на втором же одну из квартир - пятикомнатную - выделил секретарю Тифлисского горкома партии Арутинову. Хочу пояснить, что Лаврентий Павлович совмещал должность первого секретаря ЦК КП республики с обязанностями первого секретаря столичного горкома партии, а всеми делами в горкоме фактически ведал Арутинов.

Нами училась в школе рядом с цековским особняком и после уроков непременно заглядывала к Грише и Нине. На запах вкуснятины, которую стряпала Нина, нередко захаживал и сосед Лаврентий. Торопливо затолкав в себя лакомства Нины, он, хватая за руку Нами, укорял хозяев: «И что вы одни наслаждаетесь этой милой крохотулей? Пусть и к нам она заходит, а то мой Серго дома все время один да один».

– Я читала Серго вслух книги, – говорит Нами, – когда ему самому было лень это делать. Мне едва исполнилось шесть, он был на четыре года старше. Его отец в шутку звал меня «профессором». Когда с наступлением сумерек я возвращалась домой, мама ласково корила меня: «Что ты людям покоя не даешь? Может, Гриша и Нина хотят одни побыть?..» А узнав, что я еще и к Серго бегаю поиграть, погрозила пальчиком: «Дядя Лаврентий – человек занятой, ты там особенно не гоношись…»

Надо бы сказать, что Артем Геурков, отец Нами, окончив в Москве вуз, работал какое-то время в Научном автомоторном институте (НАМИ), а в 1932 году был направлен в Аджарию первым секретарем обкома партии.

– Когда я родилась, – говорит Нами, – мне хотели дать имя Гаяне, в честь телавской бабушки, но отец, видимо, следуя веяниям нового времени, назвал меня по аббревиатуре своего института. По счастью, слово это – «нами» на грузинском означало «роса».

Весной 1937 года у Геурковых родилась еще одна дочь, а в начале лета Берия назначил отца Нами председателем Совнаркома Грузии. Семья наконец в полном составе перебралась в столицу.

– Насколько я помню, – рассказывает Нами, – именно после переезда отец мой стал задумчивым и замкнулся в себе. Тень беспокойства сменялась явной тревогой. Тогда я не знала, да и не могла знать, что Берия на заседании бюро ЦК открыто бросил моему отцу в лицо обвинение, дав понять, что партия ему больше не доверяет. А что это могло означать в те времена, сегодня известно всем. В ночь на 30 октября 37-го, страдая от явной несправедливости, отец мой застрелился. Было ему всего 36.

Тяжело вздохнув, Нами продолжила:

– Однажды весной 1938 года я спешила на урок ритмики, была в одних трусиках. На перекрестке улиц Лермонтовской и Мачабели резко затормозил «Роллс-Ройс». Берия, сидевший рядом с шофером, как обычно, в пенсне, холодным голосом спросил меня: «Нами, почему ты не в платье? Если у тебя нет платья, пусть мама придет». Машина проехала дальше. Я рассказала об этой встрече маме, она заплакала.

По рекомендации Берия, еще за месяц до гибели Геуркова, первым секретарем ЦК КП в Армению, вместо арестованного Аматуни, был направлен Арутинов. Первопричиной переброски Арутинова в Армению скорее всего послужил его растущий авторитет в глазах грузинских коммунистов. В тесном кругу Берия как-то ляпнул за бокалом вина: «Арутинова там сами армяне съедят». Остается сожалеть, что, как показало время, слова «друга семьи» оказались пророческими. В ноябре того же 37-го Берия, к слову сказать, расстрелял и родного брата Григория Артемьевича.

Нина последовала за мужем, а обустроившись, забрала Нами к себе, желая облегчить участь овдовевшей невестки.

– Гриша с Ниной жили в Конде, в двухэтажном доме ЦК, который до них занимал Ханджян, а позже – Аматуни. – Под тихий голос Нами попиваю ароматный чай, заваренный на чабреце армянских гор.

Боясь пропустить малейшую деталь из жизни семьи Арутиновых, беру на карандаш каждую мелочь, каждый штрих к портрету Григория Артемьевича. – Особнячок в Конде, тогда пригороде Еревана, стоял на утесе и зависал над рекой Зангу (Раздан). В саду, усаженном пирамидальными тополями, фруктовыми и ореховыми деревьями, кустами инжира, был разбит еще и виноградник. С консольного большого балкона открывался сказочный вид на Арарат.

Всполошившись, Нами осторожно поднялась со стула и заторопилась на кухню. Через минуту передо мной уже стояла старинная вазочка с вишневым вареньем, которая осталась ей на память о том особнячке.

И Нами вспомнила:

– Как-то раз, выйдя на балкон, я увидела Гришу, который заталкивал в 5-литровую бутыль спелые вишни из нашего сада. Потом он залил вишню водкой и стал обматывать марлей горлышко бутыли. Так каждый год, пока мы там жили, он готовил свою знатную вишневку, которая доходила под знойным ереванским солнцем.

По осени Арутинов с садовником давили вино из красного винограда – потчевать гостей. Бочонки с отборным вином стояли в погребе сарая. В годы войны к нескольким деревцам черной туты, росшим в саду, Арутинов добавил два гранатовых деревца.

– На моей памяти, – говорит Нами, – больше двух-трех плодов на тех гранатовых деревцах не бывало. Один гранат Гриша отдавал мне, второй – сыну садовника, третий, если таковой созревал, они разламывали с Ниной. Желая порадовать меня, заботливый Гриша попросил садовника поставить в саду деревянный домик с двускатной крышей, крытой камышом. Крыльцо моего домика было обсажено лозой, которая разрослась в шатер.

Воскресными вечерами небольшая семья Арутиновых любила отдыхать в уютном домике, где на столе стоял самодельный светильник, сплетенный из ивовых прутков, и красовалась большущая ваза с фруктами. В те редкие минуты, со слов Нами, на лице отца играла мягкая улыбка.

Глядя куда-то в даль, Нами произносит:

– Отец мой Гриша был располагающим к себе человеком. Высокий, статный, лицо имел привлекательное, голова выделялась едва заметной проседью вьющихся, коротко подстриженных волос. Запомнила внимательный взгляд его голубовато-серых глаз. Говорил он бархатным, чуть глуховатым голосом. Его обращение внушало собеседнику необходимость подтянуться, почувствовать свое достоинство и говорить с ним как с равным.

Поймав мой заинтересованный взгляд, Нами продолжает:

– Грише нравился запах земли. Посидев с нами, он шел поливать деревья и виноградник. А по осени любил самолично окучивать лозу…

Распорядок дня Арутинов сам установил себе жесткий. В 8 подъем, в 9 на работе. Домой возвращался к 6 вечера. Обедали всей семьей, потом они с женой часа полтора гуляли по саду, где он мог делиться с Ниной своими заботами, поскольку в Ереване близких друзей у него не было. Полежав с полчаса после прогулки, к 9 вечера снова ехал в ЦК и в сталинском режиме засиживался там до глубокой ночи. Нина же не ложилась спать, не подав ему перед сном стакана любимого мацуна.

Больше всего жаловал Арутинов еду кахетинских армян, среди которых вырос. Обожал шила-плав, рисовую кашу с курицей, приправленной корицей и политой соком из молодых побегов виноградной лозы. Смачно обсасывал каждую косточку и особенно крылышки. Не отказывался от мясных котлет и голубцов. Баловался чурчхелой, сладким лакомством из половинок грецкого ореха, вывалянного в уваренном виноградном сиропе. Ереванцы чурчхелу почему-то называли «суджук», да только у Арутинова со словом «суджук» ассоциировалось нечто мясное и острое. На Новый год непременно готовили индейку с яблоками, обложенную картошкой, нарезанной крупными дольками. Лучшей помощницей Нины в ее домашних хлопотах была домработница Сатеник, искусная повариха и верный друг семьи.

А еще узнал я, что изредка, когда Арутинов звал гостей, он велел сразу же подавать на стол «мужужи», маринованные свиные ножки. Потом все вместе готовили шашлыки в саду – из свинины и только что освежеванного барашка. За столом Арутинов позволял себе пару бокалов вина, предпочтительно грузинского: красного – к мясу, белого – к рыбе. После застолья гости играли с ним в волейбол. В свою команду он неизменно брал водителя и охранника.

Пока я мысленно рисовал себе картину их быта в Конде, Нами вспомнила, что без приглашения к ним в дом хаживали только двое – уроженец Тифлиса Алексей Мартиросов, зав. особым сектором ЦК, и предсовнаркома Арам Пирузов.

В 1944 году Арутиновы перебрались в новую резиденцию первого секретаря ЦК на проспекте Сталина. За высоченной стеной стоял двухэтажный дом, со второго этажа которого можно было шагнуть на пригорок. На новом месте дал о себе знать диабет, первые признаки которого проявились еще в самом начале войны. Нина посадила мужа на строгую диету, взвешивая каждый грамм положенного ему на аптекарских весах. Теперь Григорию Артемьевичу полагалась гречневая каша да слегка обжаренные котлеты. А перед легким супом ел он запеченные баклажаны, пересыпанные зеленью и свежим луком. – К возвращению мужа с работы что в Конде, что в новой резиденции, – говорит ушедшая в воспоминания Нами, – Нина, приняв холодный душ (экономила на угле и дровах), всегда встречала его нарядно одетой. А было-то у нее всего четыре платья, но она умудрялась так сочетать их с аксессуарами, что знавшим ее людям казалось, будто у нее большой гардероб.

А когда, отобедав, муж нежданно приглашал ее на концерт или в театр, она всегда была готова к выходу.

И вот еще штришки из буден Арутинова.

Война была в разгаре. Маленькая Нами, учась в классе Роберта Андриасяна в музыкальной школе при консерватории, дома наигрывала на рояле комитасовскую мелодию «Гарун а». Наслушавшись ее, отец распорядился, чтобы утро города на радио начиналось с этой прозрачной мелодии.

Когда Нами попала под грузовой «Студебекер» и 17-летнего шофера хотели судить, Арутинов сказал: «Не надо наказывать парня, хватит того, что наша семья страдает, зачем еще одной семье терпеть боль?»

* * *

Гордо откинув голову, Нами проронила:

– В ноябре 1953 года, узнав о предстоящем пленуме ЦК КП Армении, а я тогда жила уже в семье Микояна в Кремле, срочно засобиралась к родителям в Ереван. Мой свекор, Анастас Иванович, всячески пытался отговорить меня. Набравшись смелости, глядя ему в глаза, я в упор спросила: «А случись с Вами такое, разве Ваши дети не поддержали бы Вас?» Махнув рукой, он бросил: «Езжай!»

29 ноября пленум армянского ЦК, с подачи московских товарищей, расправился с Арутиновым и втоптал его в грязь, обвинив в пособничестве Берия.

Григорий Артемьевич спокойно выслушал всех, поблагодарил бывших соратников за службу и молча откланялся.

Нашу беседу прервал телефонный звонок. Минут пять Нами с кем-то мило беседовала. Положив трубку, сказала:

– Это наш Эдик из Еревана, самый верный из друзей нашей семьи. И поведала мне, что в день, когда Арутинова бесцеремонно сместили с поста, не опасаясь за свои дальнейшие судьбы, школьные друзья Нами – композиторы Эдвард Мирзоян, Арно Бабаджанян, Александр Арутюнян и Адам Худоян явились в резиденцию теперь уже бывшего первого секретаря ЦК – поддержать и приободрить Григория Артемьевича …

Арутинов налил каждому по рюмочке коньяка, который сам в рот не брал, и сказал: «Выпьем за Армению! Может, мой уход будет ей на пользу. Времена изменились. Видно, так тому и быть».

Нами взяла с полки книгу и, внимательно пролистнув несколько страниц, сказала мне:

– А сейчас я приведу строки из воспоминаний Эдварда Мирзояна: «В 1953 году я стал первым секретарем партбюро Союза композиторов Армении, почему и был приглашен на ноябрьский пленум ЦК. Удар, который я получил там, наблюдая процедуру снятия Григория Артемьевича с поста первого секретаря, по сей день вспоминаю с ужасом. Забыть этот кошмар невозможно».

Когда я захлопнул блокнот, Нами с болью вспомнила еще одну подробность: – В 1955 году отца вызвали в Москву, в комиссию партконтроля – для новой проверки. После очередного допроса Гриша признался мне: «Вот в такой вот день твой отец и покончил с собой».

Жить Арутиновым становилось все труднее – распродавали вещи: бурку, теплый, подбитый овчиной казакин, в котором Григорий Артемьевич разъезжал зимой по Армении. Жили экономно, по привычке: на еду и раньше не тратились… Григория Артемьевича подсек инфаркт, в Тбилиси он не вылезал из больниц. Нами приехала, когда его уже долечивали дома: ежедневные уколы строфантина не оставили живого места. Ныли руки. Дочь вечерами ласково поглаживала кисти его рук, смазывая пальцы китайским пчелиным ядом. Он, просыпаясь, говорил: «Я хорошо поспал, то ли мазь твоя помогает, то ли добрые твои пальчики».

…Уходил Григорий Артемьевич из жизни тяжело, но не держа зла на мир, который его отверг.

Смею надеяться, что наступит день, когда в Ереване – городе, обустроенном Арутиновым, назовут его именем улицу или хотя бы школу.

Автор: Гамлет Мирзоян

Из высказываний о первом секретаре ЦК КП Армении Арутинове Г.А.:

Виктор Амбарцумян, академик:

«Мне редко приходилось встречать людей, которые бы так высоко ценили значение культурных ценностей, созданных в прошлом армянским народом для нашего общества, как Григорий Артемьевич. Лучшим свидетельством этого явилось сооружение в период его работы в Армении великолепного здания Матенадарана».

Арам Хачатурян, композитор:

«Я был каким-то «неармянским», если можно так выразиться, отщепенцем. И он первый человек, который меня привязал к Армении, заставил меня думать и гордиться тем, что я армянин, человек, который, я бы сказал, привязал меня к земле… Он привязал меня еще тем, что по его указанию мне правительством Армении был подарен особняк, состоящий из пяти комнат, с фруктовым садом».

Мартирос Сарьян, художник:

«Сегодня, когда я обращаю свой мысленный взгляд на эти годы сквозь дымку времени, образ Григория Артемьевича предстает передо мной как образ истинного созидателя, руководителя, заряжающего настоящей трудовой энергией всю республику… Признание со стороны Арутюняна защитило меня и мое искусство от различных нападок недоброжелателей… Аветик Исаакян очень высоко оценивал деятельность Арутюняна и однажды для сравнения назвал его даже Григором-шинараром – Григорием-строителем… Когда я попросил Григория Артемьевича позировать мне для портрета, он отмахнулся и предложил писать портреты людей труда, заметив, что жизнь преображают они».

Сильва Капутикян, поэтесса:

«При Григории Артемьевиче был отмечен 1000-летний юбилей «Давида Сасунского» – организовано грандиозное празднество, по масштабности не имеющее прецедентов во всей новейшей армянской истории! Это был не просто юбилей, а великий национальный Ритуал, который после геноцида 37-го явился для нашего разочарованного и поникшего духом народа животворным стимулом к Возрождению и Созиданию!.. Именно Арутюнян адресовал Сталину письмо относительно присоединения к Армении Карабаха и Нахичевани».

Александр Арутюнян, композитор:

«Шел 1937 год, год жестоких по своим масштабам репрессий. И в этот год приезжает Арутюнян в неведомую для него Армению в качестве первого секретаря ЦК. До его приезда уже были расстреляны и покончили жизнь самоубийством ряд руководителей республики. С приездом Григория Артемьевича начал восстанавливаться политический климат в республике».

Мариэтта Шагинян, писательница (о периоде работы Арутинова в Армении):

«Веймар эпохи Гете – когда расцветало всё».

Марк Григорян, архитектор:

«Уже за первые 2–5 лет работы Арутюняна в Армении Ереван качественно изменился… Так, в течение двух лет завершились постройки Дома правительства, Театра оперы и балета… Стали вступать в строй кинотеатр «Москва», библиотека им. А.Ф. Мясникяна, жилые дома на проспекте Ленина и другие».

Левон Ерзинкян, строитель:

«Григорий Артемьевич целыми днями ходил по Джермуку и определял места, часто по колено в грязи, основных сооружений курорта: ванного здания, питьевой галереи, гостиницы… Он много внимания уделял озеленению Еревана. Каждое посаженное дерево он воспринимал с особым удовлетворением. Сам подбирал породы для отдельных улиц города».