Сагмосаран, найденный на чердаке

Как радостны были для меня эти летние путешествия и сколь любим сам сигнахский дом. ...Раскидистое айвовое дерево. Под ним устраиваются вечерние чаепития. Наш дворовый колодец, где охлаждаются арбузы. Их опускают туда в привязанном ведре. И тонэ в середине двора, в которой румянятся чуреки, похожие на маленькие коромысла. Но самое заветное и запретное там, наверху, куда ведет узкая крутая лестница. Потолочные балки, словно ребра, обозначают чердачное нутро. Его таинственность в особой тишине, в которой всякий звук извне слышится как далекое эхо в обволакивающей духоте закрытого пространства.

Переступаю через коробки, ящики, кучки черепицы. Вот конская сбруя, оживающая дребезжанием бубенцов. Старинные, как у Фемиды, весы с круглыми чашами на цепочках. В кожаном переплете конторская книга с поблекшими записями, сделанными уже не существующими фиолетовыми чернилами.

Толстенный альбом с образцами разноцветных шелковых ниток. На каждой странице они складываются в изумительные радуги. Есть здесь даже черная радуга. В деревянном ларце разные бумаги с гербами и печатями, сохранившими первозданную яркость. Визитки дедушки: «Семен Егорович Захаров. Купец Первой гильдии». Затейливая вязь букв обрамлена тисненой гирляндой и цветами. Словно сейчас ощущаю в руках атласную гладь упругой бумаги. В дальнем углу чердака – жестяная коробка кондитерской фабрики «Эйнем». В ней – какая-то игрушечная книжка с незнакомыми буковками и странными рисунками. Трудно теперь понять, почему первоклашка не вынес ее на улицу, чтобы похвастать находкой перед соседскими ребятами, почему не разодрал книжечку по листочкам, чтоб достались всем мальчишкам.

Бабушка часто крестилась. В ее обиходе было слово «Бог». Не зная его значения, я интуитивно связал книжные изображения – доброго старца, ангела с крыльями – с тем, о чем слышал от нее. К моей находке бабушка отнеслась как-то очень строго. Долго держала книжечку в руках, потом положила в свой комод. Значительно позднее я понял, что с ее стороны это был довольно смелый поступок. Все, что имело отношение к религии – «опиуму для народа» (ленинское клеймо), – подлежало уничтожению. А те, кто не хотел подчиниться властям, прятали дорогие сердцу символы подальше от посторонних глаз. Разрушение Божьих храмов, аресты, даже убийства служителей церкви, яростная антирелигиозная пропаганда были в те годы важным средством извращения духовной жизни народа.

И вот детское любопытство, простая случайность уберегли подлинный раритет от исчезновения. Игрушечной «книжечкой» был Сагмосаран, армянский псалтирь, которому более двух с половиной веков. Он напечатан в Венеции в 1742 году в типографии, где в 1514 году Акоп Мегапарт дал миру первую печатную книгу на армянском языке. Отдаленность лет воспринимается зримее, когда она сопоставляется с той или иной исторической датой. Сагмосаран издан за 20 лет до восшествия на российский престол Екатерины II.

Сигнахи моего детства. Здесь я впервые познал нестерпимую боль и обиду, когда кривой извозчик огрел кнутом за то, что запрыгнул в задок фаэтона. До сих пор помню тот свистящий звук и лоск крученой веревочной плетки. Впервые попытался уловить то тяжелое и неуловимое, что крутится в голове больного с температурой 40. Начался бред. Разве мыслимо было в знойный летний день не залезть в ледяную родниковую воду, которая заполняла большое водопойное корыто для лошадей и осликов? Сигнахи на всю жизнь наградил легким звоном в ушах. Буквально до посинения мы надували футбольный мяч. А чтобы «не лопнули уши», голову сидящего мученика прижимал коленями стоящий над ним «помощник», не скупящийся на подбадривания и советы. Незаметно запрыгнуть за спиной возницы в арбу, фаэтон, линейку, искупаться в любой воде – холодной или грязной, мелкой или опасно глубокой, погонять настоящий футбольный мяч – что еще больше могло порадовать мальчишку моих лет?

Любил также ходить со взрослыми на базар, хотя заранее знал, что вожделенного леденцового петушка мне там не купят. Ядовито-красные петушки нравились и сигнахским мухам. Поэтому реакция взрослых была всегда одинаковой: как можно брать в рот такую гадость! Как оркестровая яма перед увертюрой, рыночная площадь была наполнена хаосом звуков. Людская речь, перемешанная с блеянием коз и овец, кудахтаньем, хрюканьем, выкриками зазывал, сливалась в особый базарный гвалт. При возвращении домой мне доверялись цыплята. Связанные по ногам, как пленники африканских каннибалов, они вниз головой совершали последнее путешествие...

Хождение в гости – явление на Кавказе не только обычное, но и обязательное. Захватывающими для меня были посещения дома бабушкиной сестры. Дорога к родственнице шла через заброшенное старинное кладбище. Мистический ужас вызывали каменные колоды в форме гроба с изображениями мужчин и женщин. Женщины в национальной одежде, у мужчин в черкесках огромные кинжалы на поясе. Борода клинышком тоже составляла обязательный атрибут изображения. На многих надгробиях чеканные надписи были сделаны на армянском языке. Мудрые грузинские правители Давид Строитель и царица Тамар поощряли переселение армян, народа работящего, способного к торговле, ремеслам. Даже есть поверье, что бывшая столица Кахетии Телави состоит из двух армянских слов – «если хорошо». Тогда, мол, и мы поедем за вами. Такими напутствиями провожали сородичи первых переселенцев в Грузию. Несмотря на многовековую ассимиляцию, на новом месте армяне старались не терять национальную идентичность. Она выражалась в праздновании армянских церковных дат, в обрядах, языке, даже в ключевых словах. В доме Симона говорили по-грузински, но мама и дядя называли родителей айрик и маирик. А церковь давала новорожденным армянские имена. Так брата мамы нарекли Арташесом.

Вечерами сигнахский бомонд вместе с чадами чинно прогуливался по «булвару» – маленькой аллее в центре городка, где деревья всегда были сплошь облеплены воробьями. Но даже их яростное хоровое щебетание не могло заглушить голоса мальчишек-водоносов, которые носились здесь, как метеоры. С большим глиняным кувшином на плече и стаканом в руке каждый из них старался не пропустить клиента. Бульвар заканчивался старинными крепостными воротами, от которых сохранилась мощная каменная арка. После нее раскручивалась спираль дороги, ведущей вниз, к Цнори. Сверху Алазанская долина виднелась, как на ладони. У меня нет детских впечатлений об этом пейзаже. Но, увидев Алазанскую долину, когда мне было под 50 и шел уже четвертый год работы на фантастически красивой Кубе, я просто обомлел. Воздух над долиной был так чист и прозрачен, а земные и небесные краски так свежи и ярки, что все видимое – дома, виноградники, сады – казалось совсем рядом. Силу этого зрительного эффекта могу сравнить лишь с тем, что впервые увидел из иллюминатора самолета, когда под нами из океана неожиданно возникла Куба с ее золотой пляжной кромкой и зелеными фонтанчиками королевских пальм. Или от моря, увиденного в шесть лет из окна поезда, когда с мамой и бабушкой ехали к моему дяде в Батуми, где он проходил военную службу.

А с другой стороны бульвара, на главной площади, находился бывший магазин дедушки Симона, самый большой в городе по тем временам. Это была его последняя покупка и первая серьезная ошибка в жизни. Большевики уже шаманили в России, и Орджоникидзе с войсками приближался к Грузии. Прежний владелец магазина, он же друг Ноэ Жордания, также собирался в Париж и поэтому охотно продал недвижимость дедушке.

Не доверяя бумажкам, потребовал уплату золотом. Бабушка Манана рассказывала, как в глиняные крынки укладывала царские червонцы, заливала их мацони и в хурджине на ослике отправила с приказчиком отъезжающему меньшевику.

Магазин отняли не сразу. Сперва душили налогами. Однако дед весьма своеобразно боролся с советской властью. Чтобы не пошла молва о его пошатнувшихся делах и бедности, Симон платил налоги сверх того, что предписывалось. Но бедность все же пришла, и очень скоро. Магазин перешел в корявые руки государства, и в нем нечем стало торговать. Дом отняли, оставив на втором этаже одну комнату. В пяти других поселили кого-то. Но специфика фарисейской власти позволяла бабушке считаться по-прежнему «хозяйкой», а новым обитателям – ее жильцами. Дедушка официально перестал фигурировать в доме, так как после «раскулачивания» вынужден был покинуть Сигнахи и зарабатывать на хлеб, работая в окрестных деревнях каменщиком, плотником. А дядю как сына «лишенца» (лишенного права голоса) исключили из института по доносу его же товарища, с которым вместе поехали учиться в Москву. (В 1942 году дядя отдал жизнь «за Родину, за Сталина» в боях под Туапсе.) После замужества моей мамы семья из Кахетии переехала в Тбилиси, где дедушка до конца своих дней был поваром маленького духанчика в Навтлуги, одном из дальних районов города.

А Сагмосаран? Бог знает, из каких времен и как он попал в сигнахский дом. Сперва на почетное место, затем – на чердак. Оказался в Тбилиси, когда в 30-е годы уже немолодым человеком дедушка вынужден был начать жизнь на пустом месте. Невостребованность раритета потомками Симона длилась десятилетиями. И только сейчас пришла его осознанная значимость, которая позволяет молитвеннику стать достойным экспонатом самых престижных частных коллекций, обогатить книжный фонд армянских храмов в любой стране мира.

Иосиф Батиев