Клеймо Васака
Из истории
Просмотров: 7773
Кто прокладывал тропы тысячелетий? Мысль живая. Но только ли она водила рукой летописцев? Может, в темных уголках души человеческой ворочалось и нечто, нам доселе неведомое. Пролистывая ход событий в родной истории, пестрящей трагическими страницами противоборства с врагами отечества, невольно обращаешь внимание и на борения с самим собой, ибо Всевышний вложил в каждого из нас частичку сущности, дав ей весомое обозначение – совесть. Жертвенность и героизм, свойственные народу нашему, не должны, по трезвому размышлению, затмевать правду, какой бы горькой она ни оказалась. Только здравый взгляд на собственную историю, позволяет объективно судить о том, насколько верна и правдоподобна история твоих исторических соседей. Настоящим прокладываем новую стезю к самопознанию.
Каменное ложе вырубленной в скале кельи располагало к раздумьям.
Ворочаясь на домотканом карпете, инок Тадевос в который уже раз за последние годы брал в руки то список с рукописи историка Егишэ «Слово о войне Армянской», то упоминание историка Лазаря Парбеци о том же – противостоянии молодой христианской Армении зороастризму, пустившему за тысячелетия в Персии мощные корни.
Шах персидский повелел: «Чтобы никто не смел у меня ходить в христианах, в противном случае предам мечу, огню и виселице».
Что тысяча и тридцать шесть воинов полегли вместе с предводителем своим, Варданом Мамиконяном, вписав имена свои в сонм святых мучеников веры Христовой, как всякий армянин, знал и он.
И все же не раз ловил себя на мысли, что высокий слог повествования, исполненный гордости за тех, кто, живота не щадя, вышел против превосходящих сил персов, переполнял гордостью и его, чем-то едва уловимым беря за живое, заставлял то и дело вчитываться между строк. В искренности автора дышащих воодушевлением строк не сомневаясь, Тадевос скорее наитием, нежели умом улавливал, что в жестком перечне событий дня битвы на реке Тгмут, как ему казалось при каждом новом прочтении, крылась некая категоричность, пугающая откровенной неприязнью к князю Васаку Сюни… Егишэ писал, что у народа было «единое сердце и единое дыхание». Тень позора пала лишь на одно имя: в изменниках значился только он, владетельный князь…
Что-то не вязалось в этих писаниях, что-то важное.
Со слов Егишэ выходило, что, уцелев в той битве, он проник в Тизбон и был свидетелем унижений и очевидцем жестокой расправы шаха Йездигерда II над Васаком Сюни. Иначе откуда бы мы знали о том, что «день за днем приводили его на большую площадь и кидали, как падаль, и глумились над ним, ибо теперь он был не больше, чем забава для всего люда… Хлеб и тот выклянчивали и приносили ему слуги, верность хранившие …Претерпев такие удары судьбы, стал он чувствовать, как ослаб и занемог, осознал, что чрево его воспалилось, и поражены внутренности, и что тучность сошла. Биением пульса улавливал, как закопошились черви в ранах его и проползли вниз в ноздри его и уже жестоко изъязвлены губы, порвались связки жил на руках и вывернулись назад пяты ног его».
Что-то не вязалось в этом с правдой. Коли для армян был он изменником, то в глазах шаха он должен бы вырасти в героя. Ему обласканным быть, а не казнимым, да к тому же вселюдно.
Ужели сам Егишэ не видел противоречия в том, что писал на одной странице и о чем поведал на другой?! По чьему наущению писано такое?! И почему никто из историков наших по сю пору не заметил столь вопиющего кощунства?! Поверили на слово, потому что история отодвинута от нас в тьму веков?! Неужто никто до него, Тадевоса, не заметил несуразицы, там навороченной?!
Преисполненный сочувствия к мученику, перенесся мысленно в шахову столицу и Тадевос. И предстала та картина и его глазам…
…Вывели Васака Сюни на площадь Тизбона облаченным в дорогие одежды, при всех наградах. Вкруг головы почетная повязка, поверх нее – золотая. Пояс на нем кованого золота был, инкрустированный жемчугами и каменьями драгоценными, в ушах серьги, ожерелье на шее и соболя на плечах.
Сперва на глазах у отца с младшего, Нерсика, живьем содрали кожу, а старшего, Бабика, онемевшего от истошных криков брата, забили камнями. Затем вынесли рубаху смертника…
Шах Йездигерд, восседая на троне, специально по случаю вынесенному на площадь, впился в князя паучьей ухмылкой. Едва он повел бровью, как дворецкий начал срывать с него один за другим знаки отличия. И уже через минуту предстал тот пред всеми без каких бы то ни было покровов.
И – странно! – в ту минуту, как отметил про себя Тадевос, не испытывал князь никакого чувства стыда! Надо же, унижаемый перекинул его, это чувство стыда, на совесть мучителей своих. Словно время для него остановилось в зените славы, ибо он да Всевышний ведали, за что на муку пошел он такую…
Воздух над площадью дрожал от зноя. Комок боли, застряв у Тадевоса в горле, мешал дышать. Как мог такой человек оказаться изменником? Будь он таковым, разве не обласкал бы его шах, не приблизил бы к себе, не облек бы большей властью к той, что имел Васак Сюни до злополучной битвы на поле Аварайра?! А ведь марзпан Васак отвечал перед шахом за охрану Аланских ворот, фактически правя Арменией и Южной Грузией, пользуясь доверием даже гуннских племен...
Что-то и в самом деле не вязалось…
Мысли путались, но видение то Тадевосу было, и он, как воочию, убедился: во благо родины и не на такое решаются. «И разве не принял на себя грехи людские Иисус, идя на Голгофу?!» – вскинулось в сознании.
Горечь прозрения осела на губах.
Солью какой исторической памяти будет разъедать раны пережитого время? Вопросы напрашивались сами собой, но поделиться ими с настоятелем Тадевос не решался. Прежде для себя надо было уяснить – что к чему. Идти против сложившегося мнения, да еще и закрепленного в сознании народа нежеланием давать имя это чадам своим, удерживало от поспешных выводов. Умозаключение, сделанное им, еще ничего не значит. Нужны веские доводы, а у него ничего, кроме двух обвинений – одно другого нелепее.
По историку Егишэ, угрозы персидского шаха и впрямь звучали пугающе: «Да будут заперты и опечатаны двери храмов, да будут изъяты в шахскую казну по описи и счету священные сосуды, да умолкнут звуки псалмов и да прекратится чтение их пророков».
Уловив слабость духа родовитых князей-нахараров, Католикос армян Осеп I Вайоцдзореци отправил гонцов к правителям христианских государств с просьбой: «Не дайте погибнуть островку веры Христовой в море огнепоклонников». Да только возвращались гонцы к пастырю своему в печали: главы церквей и правители соседних стран словно оглохли…
Возмутились армяне, и Арташатский национально-церковный собор, созванный в 449 году Католикосом по настоянию Васака Сюни, внука не знавшего поражений Андовка, дал довольно дерзкий ответ всесильному правителю: «В делах государственных мы подвластны тебе, но что до веры, остаемся с Христом. В вере нашей никто не волен нас поколебать: ни ангелы, ни люди, ни меч и ни огонь, и мы не дети, чтобы лгать тебе, а все в нас нерасторжимо с Богом, с Которым нет способа порвать и уйти прочь – и ныне, и присно, и во веки веков».
Потом померкло солнце над полем Аварайра: 26 мая 451 года сошлись 200 тысяч персов и 66 тысяч армян, включая женщин и детей с рогатинами и цепами…
Над полем назревшей битвы пророкотал клич Католикоса: «Смерть неосознанная – смерть, смерть осознанная – бессмертие».
Народ, ведомый ратниками, шел на смертный бой.
И все же…
Думы, тяжелые думы морщили чело Тадевоса. Что-то опять не срасталось. Воинов-армян пало на поле брани всего тысяча и тридцать шесть. Вардан и его дружина. В таком противостоянии, да еще с боевыми слонами у персов?! Их потери не превысили 3 тысяч… Если Егишэ не напутал, тому должно быть объяснение.
Пролистнув страницы истории взаимоотношений удельных князей-нахараров с шахом, Тадевос вычитал, что 15 апреля 450 года, перед Пасхой, знать армянская побывала в гостях у шаха. Прибыв в Тизбон, гости диву дались: встречать их никто не вышел. Мрачили предчувствия, да и уходящие вдаль пальмы загоняли взор в тупик. Казалось, крепостные стены шаховой столицы, надвинувшись, вот-вот сомнут их. Объяснение тому выявилось на приеме. Возмущенный дерзостью собора, Йездигерд осерчал на них.
Дабы не лишиться головы, прикинувшись верными вассалами, нахарары на словах отреклись от веры Христовой, и шах отпустил их с миром и подарками. Только сыновей Васака Сюни оставил у себя – погостить, набраться опыта в делах государственных.
Мрак, окутавший повествование, понемногу стал рассеиваться. Все вроде вставало на свои места.
Вызывало недоумение одно лишь обстоятельство: почему Егишэ, столь подробно описавший события 25 мая 451 года и сам их участник, не упоминает, что в разгар битвы, грозившей армянам полным разгромом, Васак Сюни, завидев, как Вардан Мамиконян с дружиной пали под натиском слонов, бросился к шатру Мушкана Насюлавюрта, предводителя персов, и, пустив в ход свой дипломатический дар, уговорил его пойти на перемирие.
– С чего бы нам отдавать вам победу? – спросил надменный Мушкан.
– Большую часть воинов себялюбивые нахарары наши оставили в крепостях своих – охранять их владения. А Вардан с храбрецами своими пал у меня на глазах, врубившись в твои порядки. Бог свидетель! Побьете народ, кто подати будет платить, кто гарнизоны ваши кормить будет? Думаю, шах не осудит нас. Вы и так сильнее всех…
Воображение Тадевоса разыгралось настолько, что ему привиделось, будто разговор этот и в самом деле имел место.
Не эту ли решительность в роковые минуты битвы вменят князю Васаку как измену? Правда, у тех, чьим интересам служил Егишэ, был и другой аргумент: у персов в заложниках оставались его сыновья. Возможно, этим шагом он и их надеялся спасти от неминучей смерти?!
Об этом ни слова. Как и о том, что, прознав про намерение Ездигерда камня на камне не оставить в Армении, Вардан Мамиконян решил с семьей отправиться в Византию, чтобы борьбу с врагом начать оттуда. Тогда именно Васак отговорил спарапета от этой затеи, сказав, что подобным поступком он обезглавит народное движение.
Сложив имевшие место события в целое, Тадевос более не сомневался в том, что княжеский дом Мамиконянов и велел Егишэ, летописцу рода, уже по гибели Вардана, затенить этот факт.
Как бы то ни было, а пятно позора легло на род владетельного князя Васака Сюни. Да так, что даже спустя десятилетия, историк Лазарь Парбеци, опираясь лишь на свидетельство Егишэ, закрепил в памяти потомков образ Васака-изменника.
Что все обстояло далеко не так, Тадевос заподозрил, перечитав обвинение. Фальшь таилась в самой уже манере изложения. А уже одно это давало веские основания полагать, что княжеский дом Мамиконянов пером Егишэ намеренно отводил от себя тень от неблаговидного поступка Вардана в канун битвы.
Оторвав взгляд от горлицы, слетевшей с колокольни храма, Тадевос уткнулся в пергамент и в который уже раз начал вслух читать:
«Васак прожил в родовом гнезде еще несколько лет, влача жалкое существование и проливая слезы. То и дело бия себя по лицу и осыпая бесконечными упреками, он поносил себя словами укоризны: вот и воздалось тебе по делам твоим и удостоился ты бесчестия, поскольку нарушил обет, данный на Святом Евангелии. Сподвижники Вардана пали и унаследовали жизнь вечную, что до тебя, ничтожество из ничтожеств, то влачишь ты жалкие дни свои, обуреваемый гнетущими тебя мыслями, готовя себя к жизни в геенне огненной».
Обожгла бесцеремонностью строка – «что до тебя, ничтожество из ничтожеств».
Обвинение задним умом? А своим ли?! Кому верить?! Ужели за 15 с половиной веков, с той битвы прошедших, никто даже не усомнился в правдивости писаний Егишэ?! Что это, слепое преклонение перед сединой пергамента?! Примитивное понимание патриотизма?! Неужто навет мог затмить очевидное?!
Кутаясь в тревожные мысли о князе Васаке, привидевшемся ему прошлой ночью, Тадевос не находил себе места.
Дано ли умом раздвинуть темень уже пролистанных страниц истории, он так и не уразумел, но нечто, подгоняемое выжигающим нутро жаром несправедливости, подвигло его взять в руки перо и записать правду о своих чувствованиях, до которых в обыденной жизни никому как бы и дела нет.
Память – штука коварная, либо подводит, когда остро необходима, либо водит тебя по событиям, о которых ты даже понятия не имел, но они происходили, как ни странно. И ты каким-то боком причастен был к ним уже тем хотя бы, что армянин.
В ту же минуту неведомой силой перенесло Тадевоса в Святой Эчмиадзин, где заседал Национально-церковный собор. Не один день судил-рядил он с мужами достойными, разделяя с ними тревогу за землю армянскую. Бог мой! Невероятно, но у всех, кто был там, а это и он, путешествуя во времени, отчетливо помнит, словно крылья выросли за плечами. И вознесли они молитву к Нему – окрепнуть духом и набраться силы воли, чтобы совладать с минутной слабостью, если та посетит их. А что после страшных угроз шаха нерешительность навалиться может на каждого, мало кто сомневался.
В какой-то момент осознав себя Васаком Сюни, подхваченный единым порывом собравшихся на общую молитву во спасение отечества, видел Тадевос и себя воином Христовым, осененным знамением стойкости, в которой так нуждались все в ту минуту.
От его зоркого ока не ускользнуло, что часть нахараров терлась возле главы дома Аматуни, держателя казны. Они отошли в тень и долго о чем-то шушукалась. Один из них то и дело бросал на него быстрый взгляд: ведь был он человеком, к которому Католикос особенно благоволил. О чем те нахарары шептались в тени дерев, узнают все много позже, когда ход событий обретет зловещую необратимость.
Внутренним зрением и слухом он перебирал в уме виденное и слышанное в Святом Эчмиадзине. Воздух простой догадки, что эти захотят остаться в стороне, гудел в ушах.
Слышал ли кто, как гулко бьется сердце его в мгновения смертельной опасности?.. Проходит минута, другая, и удары пульса падают тяжелым молотом в мозг, бия по нервам. Тело сперва наливается свинцовой тяжестью, и уже потом отпускает тебя оглушительная боль от мысли, что сыновья твои в заложниках у врага, который не знает пощады, тем более, что некоторые из трусливых князей скорее всего уже выложили перед шахом копии писем правителям соседних государств, писанные его рукой и скрепленные его печатью. А в письмах тех призывы – к императору Византии Феодосию и преемнику его Марциану с просьбой прийти на помощь, не дать армянам потонуть в бедах, на них насылаемых.
Что письма его перехвачены, Васак не сомневался: уж слишком велик был страх отдельных нахараров перед персами, да и выслужиться кое-кто горазд был при случае, не грози даже стране опасность оказаться под пятою врага.
Душа Васака Сюни медленно осмысливала происходящее.
Что казнь восточная носит ритуальный характер, известно издревле. И наречь сына Васаком, а многие отцы шли на это сознательно, разве не та же казнь, только растянутая на всю жизнь носящего имя то?!
Здравая мысль эта отогнала остальные, и теперь Васакова душа моя наблюдала зловещее зрелище, открывшееся как бы со стороны туманящему мозг взору.
Отрешенность, с которой наблюдала она происходящее, вызвала в памяти картину того утра на берегах реки Тгмут. Далеко, насколько хватало глаз, выстроилось войско персов, застив собой горизонт. Ревели слоны, которых опоили вином, чтоб рвались топтать армян без разбору, ржали тысячи возбужденных близостью битвы коней. Пики пеших воинов отблескивали в лучах рассветного солнца. Воздух гудел дыханием смерти. То тут, то там срывались с места конники и мчались во весь опор по полю, разнося приказы военачальников.
Вардан Мамиконян замер в торжественной позе, как врос в седло на боевом коне. Теперь, когда он встал во главе войска, в нем, внуке Католикоса Саака Партева, упрочившего позиции христианства на земле армянской, я, Васак Сюни, был уверен. Кто-кто, а я видел, как пытался он сдержать волнение. Вся надежда была на юношей, которых он под покровом ночи заслал в стан врага с заданием – перерезать поджилки слонам. Видать, не все с поручением справились, коли слух еще улавливал их трубный рев. Помнится, тогда они в последний раз и перекинулись доверительными взглядами…
Внутренний голос дрожал, будя в Тадевосе желание высказаться. Как исповедаться. Заглянул в колодец сознания. И что увидел в его глубинах?! Вардану досталась слава героя, павшего в битве, Васаку – позор и унижение… И немой укор Егишэ, писаря рода Мамиконянов, под страхом смерти пробравшегося в Тизбон – наблюдать за казнью человека, которого он, так и не разобравшись в подоплеке имевших место событий, безоглядно записал в предатели и изменники. Стон сожаления вырвался из груди казнимого: «Не предавал я Родины!» Да только не долетел он до его ушей, и приписал Егишэ последний его выдох каре Божьей, настигшей владетельного князя.
Венец мученика едва ли делает человека провидцем. Чего не ведаю, не скажу, но князь Васак Сюни, оживший во мне, бедном иноке, оказался прав: с 451 года после Рождества Христова редко кто в Армении и по сей день чаду своему дает имя человека, заклейменного позором.
Как легко и здорово это у историков получается!
* * *
Затворник Гегарда, сидит прозревший Тадевос в келье, рубленной братьями в скале, и размышляет долгими вечерами: за все века, над Арменией промчавшиеся, кого здесь только не перебывало. Вот и сегодня, что ни день, приезжают к святым местам – жертву во здравие ближних приносят, ленточки алые на ветвях дерев оставляют в память о своем здесь пребывании, напрочь забыв, что обыкновение это от персов в крови у нас.
Глядит и сдается ему:
не лоскутки то вовсе, а языки пламени, некогда вонзавшие жало зороастризма в плоть веры Христовой.
Ашот Сагратян
Поставьте оценку статье:
Всего проголосовало 79 человек
Оставьте свои комментарии