Письма из рая

Казалось бы, что нового о мечте можно сказать в России после Александра Грина или чем удивить в общении с потусторонними силами после Михаила Булгакова? Тем более будучи даже не русским, а абхазским армянином, лишь закончившим Литературный институт в Москве? И тем более сейчас, когда сами русские, кажется, не могут прийти к общему мнению по поводу своей собственной национально-исторической и социально-экономической идентификации?

Действительно, что нам сейчас нужнее: «Православие, самодержавие, народность» или «Труд, народовластие, социализм»? Или, не дай бог, нацистское «Россия превыше всего» с либеральным аналогом «Свобода от всего, равенство по мошне, братство во грехе»? Может быть, в такой ситуации впору уже дедушку Крылова перефразировать: «Когда в товарищах согласья нет, не пригласить ли пятого в квартет?».

Вот на эту роль Гарегин Симонян вполне сгодится: разве со времен царствования Алексея Михайловича армяне хоть раз оказались недостойны предоставленных им прав наряду с православными? А моряк советского флота, переживший сухумскую трагедию благодаря русской помощи, может ли хотя бы в своем творчестве не отблагодарить Россию посильной помощью в ее нынешнем мучительном историческом выборе?

Именно такой бесценной незаменимой помощью воспринимаются теперь все изданные ранее повести и рассказы автора, впервые собранные в книгу «Под Южным Крестом». По мере ее прочтения, что почти всегда бывает при первом соприкосновении с незнакомым автором, невольно отмечаешь реминисценции, позволяющие первично определиться с его творческим курсом в уже сложившихся абсолютных координатах литературного процесса. Вот мечтательная неприкаянность просоленных морем и ветром гриновских мотивов, а вот явные приметы булгаковской мистики, не обошлось и без искандеровских аллюзий, уж и вовсе непременных для сухумского земляка.

Но, что и положено при достойном воспреемстве традиций, а не при пошлом мародерском подражательстве, и эти, и прочие созвучия прозы Симоняна с наследуемыми ею началами растворяются и дают плоды в его незаемной творческой индивидуальности. С учетом же недвусмысленной христианской основы авторского мировоззрения эти наследуемые им литературные традиции вполне уподобляются заповедному библейскому зерну, от чего не только Грин, но и Булгаков отнюдь не отказались бы. А в сопоставлении с традициями и самобытность автора становится очевидной, не так ли?

В сравнении с отвлеченными и обаятельно теоретическими влюбленностями гриновских героев не менее мечтательные моряки Симоняна ищут и обретают даже фантастическим, почти сказочным образом, но вполне земное любовное и семейное счастье: от «Душе девочки хотелось большего: несказанного волшебного замка, покрытого вуалью цветов радуги...» – до «просто завтра Настя с мамой возвращаются из санатория», а между – суровая кровавая правда абхазской трагедии наших дней. И кто упрекнет автора, что в повести «Созвездие венца» из невыносимого горя невосполнимых потерь душу спасает и гриновская мечта, и быль выстраданного самим автором милосердия? Подобные же мытарства пусть уже не войны, а свинцовых мерзостей обыденной жизни проходит главный герой повести «Сказки для Кристины», в отличие от героя «Алых парусов» возрождающийся к морской и человеческой романтике не вопреки, а благодаря жестокой житейской правде.

Целых три повести в разных гранях преемствуют и растворяют в современной реальности те эпохальные вопросы, которые так интригующе оставил нам Булгаков своей дьяволиадой. Прямо в повести «Игры с дьяволом» и весьма опосредованно в «Портрете Анны» и «Барышне из прошлого» Симонян пусть не всегда убедительно, однако вполне самобытно и интересно блуждает временами и пространствами искушений и страстей в поисках верной меры добра и зла для всякой конкретной человеческой жизни. Может быть, не всех устроят открытые финалы этих повестей, но разве это не более близко христианскому сознанию неисповедимости Истины, чем многочисленные прибыльные фэнтези модных Пылевиных и Порокиных, сладострастно оправдывающих собственную духовную несостоятельность апологией мнимой первичности всякого зла и распада.

А еще хоть и выбивается из общего идейно-тематического русла прозы Симоняна, но создает ее отнюдь не лишний второй план повесть «Святые и грешные». На первый взгляд и в ней нельзя не заметить тех уже давно полюбившихся самому широкому читателю абхазских мотивов, первоисточником которых стало творчество Фазиля Искандера. И все же Симоняну удалось открыть нечто иное и даже не менее значительное. Даже тот автобиографизм, которым так мастерски покорил нас Искандер, совершенно самобытен у Симоняна, поскольку не направлен на иронически-колоритное разоблачение пусть трогательных и обаятельных, но явных нелепостей еще советской жизни. Симонян и не забывает, и не оспаривает напрямую искандеровские открытия, из которых в полном соответствии с политической и творческой позицией Искандера (не зря поднятого на щит «прорабами перестройки») и не могло быть иного выхода, кроме разрушения «совка». Но автор повести «Святые и грешные» и не ищет другого выхода, а прямо по мудрому афоризму ищет другой вход в ту советскую и постсоветскую реальность родного Сухуми, убедительно и художественно очень точно запечатлевает ее в том позитивном содержании, которое не то что разрушать не следовало, а напротив – можно и нужно восстановить в заслуженном достоинстве, возродить незаслуженно отринутое и оболганное и только на этой основе двигаться в будущее.

«Мои признания не иносказание... И не в отместку моему соседу пишу я эти строки. Но ради истины, ради сохранения духовного облика интеллигенции южного приморского города, в укор смеющегося над этим уподоблением соседу...». И это вполне удается автору всего лишь на двух без малого десятках страниц, в которых образ не только Сухуми, но и самого автора как реальное воплощение неизбывности и древнего, и советского позитивного начала жизни достойно противостоит разрушительному ерничанью, душевно вовлекая в это важное противостояние и читателя.

И еще меньше по объему занимают заключительные страницы последнего по времени издания и уже сугубо исповедальнического эссе «Думы в сумерках». Его тема – словно потерянный ключ к самой сути авторских творческих побуждений: «Как спастись от заданности судьбы?»... Согласитесь, что это не самый приятный вопрос для малоизвестного литератора, перевалившего за середину судьбы, полной лишений и изнуряющей суеты быта, в постоянном предвкушении и редком воплощении творческих замыслов? Но чем же это все искупить, если не предельной искренностью с самим собой: «Повремени, не отвергни меня в памяти. Не тебе каяться, а мне – темной стороной твоего «я». Намучившись со мной, играй в добродетель, блуждающим своим телом мечась по свету... В предрассветный час соберись в путь, наметив его в стертых складках старинных карт – в святые края, остывшие края, к ушедшим временам. И тропой предков, озер верни их к настоящему из забвения, воспев туманы, воспев небеса обетованные».

И что тут добавишь, если хорошая проза тем и хороша, что никаких рецензий, в сущности, не требует? Другое дело сама книга «Под Южным Крестом» – ее стоит купить и просто прочитать...

Игорь Семиреченский, член-корр. Международной академии информатизации