Вино как символ отношений

Этот вечный лейтмотив должен был стать решающим в предощущении президентских выборов, которые должны были подвести окончательную черту под эпохой Саакашвили и его революцией.
Не стал.

То, что не случилось, что не должно было случиться и во что, по большому счету, мало кто верил, интересно с обеих сторон – и с российской, и с грузинской.

То, что это было совсем неинтересно в России – характерно, выразительно и символично.

Во-первых, Грузия на самом деле для россиян – давно ушедшая материя. «Мимино», тбилисское «Динамо», пляжи Абхазии, которую, если бы не случившееся, и по сей день путали бы с Аджарией, и прочие ностальгические советские маркеры для поколения, которое выросло без «Боржоми» и «Киндзмараули», неактуальны. Те, кто все это помнит, с этой Грузией в душе давно распрощались, кто-то с сожалением, кто-то со злорадством, корни которого проросли в августе 2008 года, кто-то с облегчением от того, что наступили наконец времена, когда белых можно называть белыми, а черных черными – и ничего никому за это не будет. То поколение, которое пришло ему на смену, ничего и не знало, ни по чему не ностальгирует, в своем большинстве ненавидит Саакашвили за то, за что его рекомендует ненавидеть власть, и за то, что он предает то, что было раньше. Меньшинство, крутя пальцем у виска, едет в Тбилиси и Батуми, открывает для себя Кахетию, но это меньшинство, и не о нем речь.

Для российской власти Грузия – целый комплекс. С одной стороны, никакого практического значения для власти, которая самоутверждается в жанре «здесь и сейчас», такая страна интереса в самом деле не представляет. Кремль, похоже, верит, что значимость отношений с той или иной страной определяется объемами газа, которые она может закупить, и территорией, которая может оказаться стратегической в части прокладки очередной трубы. Грузия в этом плане действительно медвежий угол, и если она не хочет крепить своим присутствием Таможенный союз, то и бог с ним, с «Киндзмараули».

С другой стороны, совсем игнорировать грузинскую смену вех тоже было невозможно. Все-таки роль нелюбимой россиянами личности в российско-грузинской истории уже была отыграна, и отметить этот факт как-то следовало. Не давая при этом никому никаких обнадеживающих сигналов.

Кто бы ни пришел на смену Саакашвили, пусть даже коммунисты или другие борцы за вечное возвращение прошлого, Москва обязана держать паузу и сохранять дистанцию. Москве не нужно прошлое. Его нет, а то, что можно было бы при необходимости выдать за его остатки, сожжено в августе 2008 года. В этом все противоречие: он не принес Москве никаких практических выгод, Абхазия и Южная Осетия демонстрируют разные возможности превратиться для России в еще большую головную боль, чем сегодня. При этом и Грузия совершенно не нужна, потому что чем хуже идут дела в Цхинвали и Сухуми, тем злораднее ожидания Тбилиси.

И при этом у Москвы вдруг к концу году окончательно проявился новый интерес к Южному Кавказу, для утоления которого Грузия необходима. Хоть и совершенно недостаточна.

Кремль попытался наладить отношения с Азербайджаном, но дальше декоративных маневров, которые Баку с вызывающей факультативностью использовал для перевыборов Ильхама Алиева, процесс не двинулся. Одновременно Москва предприняла массированную атаку на постсоветские республики, намеревавшиеся в конце ноября подписать или парафировать с Евросоюзом соглашения об ассоциации в Вильнюсе. Первой жертвой этой атаки стала Армения, которую Россия избрала в качестве авансцены своего южнокавказского укрепления.

Однако без Грузии эта картина совершенно неполна. В этом, собственно говоря, и состоит теперь задача: сформулировать и понять, чем она для России будет являться, если перестанет быть врагом, но и не станет другом, а на Южный Кавказ надо возвращаться, хотя бы на словах.

Для Грузии тоже все довольно затейливо. Для нее дилемма гораздо более драматична, но поскольку драма привычна, то уже и не очень интригует.

С одной стороны, смена эпохи в том поначалу и заключалась, что все идеологическое наследие Саакашвили объявлялось отмененным вместе с прожитым десятилетием. Некоторая экстравагантность подобных ожиданий вполне уживалась с самим образом Бидзины Иванишвили, который в представлении изрядной части соотечественников способен и не на такие чудеса. Ради этого главного чуда, как решили соотечественники, и была сформулирована «Грузинская мечта».

Частью компенсации должно было стать возвращение российского сюжета в грузинскую жизнь, а иррациональная идея, как правило, самая живучая.

С другой стороны, новая власть и политически, и ментально этому иррациональному посылу нисколько не соответствовала. Напротив, она вполне рациональна и прагматична, причем по-западному. Можно сколько угодно повторять слухи о том, что у Иванишвили в Москве остался если не бизнес, то некие обязательства, что он вообще завербован, мобилизован и призван был в Грузию с одной целью – свалить Саакашвили. Даже если бы это и было так, ничто, как показывает практика, не делает политика реалистичным, как осознание своих предвыборных обещаний. А Иванишвили, надо полагать, и прежде все прекрасно понимал про свои планы. Продолжение политической линии и понимания политики не заставило себя ждать. Вся команда – от избранного президента Георгия Маргвелашвили до назначенного премьера Ираклия Гарибашвили, по сути канцлера – это поколение Саакашвили и тех, кого он мобилизовал в политику, и Москве здесь иллюзий питать не приходится. Жупела нет. И теперь все не так вычурно, как прежде. Теперь все естественно, как подписание евроинтеграции в Вильнюсе.

Судя по сдержанности, с которой радовалась Москва, она заранее догадывалась, что вся контрреволюция Иванишвили сведется лишь к изъятию из грузинской политики образа Саакашвили. Что ровным счетом ничего контрреволюционного в себе уже не содержало. Саакашвили начиная с 2008 года уже никаких подвигов модернизации не совершал, а вектор, им заданный, уже от него совершенно не зависел. В некотором смысле Москве было даже, наверное, впору пожалеть о расставании с Саакашвили: при нем все было хотя бы ясно, и никто не обязывал ее искать какие-то примирительные и ничего не значащие формулировки. Теперь же с той же Грузией, которую он выстраивал, надо вести переговоры и объяснять собственным согражданам, что дело не в Саакашвили, если приходится окружать югоосетинские рубежи колючей проволокой.

Однако полутона – неизбывность любой политики, которой приходится исходить из массированной общественной иррациональности. В Грузии она неотделима от вполне прагматического понимания мира. Тоска по прошлому легко уживается с довольно практичным желанием поставить в Москву вино, которое больше никому не нужно, и, кажется, нет более эффективной антирекламы грузинского виноделия. Все грузинские производители, которые уже сделали за время российского эмбарго себе достойное имя в других местах, прекрасно поняли, что вклиниться на российский рынок без демпинга или добросовестно конкурируя невозможно. Из-за чего новое поколение россиян будет теперь уверено, что то самое «Киндзмараули», которое продается в России, это порошковая кислятина и родители восторгались им лишь из-за тогдашнего отсутствия альтернатив.

Вино оказалось символом реальных российско-грузинских отношений. По факту они существуют. Есть еще газировка, тоже не находящая своей ценовой ниши, и глухие намеки на облегчение визового режима для граждан Грузии, потому что для граждан России никакого визового режима нет вовсе. По содержанию – безнадежная и мутная материя без всяких видов и, главное, мотивов на улучшение.

Но иррациональность – часть мечты, от которой не может отказаться сформулировавшая ее власть. Идея солидарности с киевским Майданом в грузинском парламенте вызывает брожение большинства, его костяк – либералы, которые к Москве относятся не лучше, чем их ненавистные предшественники. Но мечта – не монолит, о чем напоминают неоднозначные результаты голосования и драка в зале заседания с представителями вчерашней власти, получившими возможность напомнить о своей принципиальности.

Во времена Саакашвили дверь была будто бы наглухо заколочена, если что стороны и связывало, то лишь взаимный решительный бойкот, однако те, кому было интересно, легко находили пути из России в Грузию (но не наоборот). Самолеты летали исправно, причем не только чартеры, но и регулярные рейсы, российский бизнес чувствовал себя в Грузии так, будто не было войны – и ВТБ, и «Вымпелком», и «Интер РАО», и много других делателей денег помельче, причем включая то же вино. Туризм, как самодеятельный, так и организованный, разошелся вовсю, так что лишь помнящие времена пролетарского братства люди могли ностальгически отметить, что такого объема русской речи со всеми возможными российскими акцентами здесь с тех самых времен не наблюдалось.

При этом в Женеве шли бессмысленные, исключительно в мотивации китайской поговорки «Лучше вести переговоры, чем не вести переговоры», контакты вокруг ситуации в Южной Осетии. Однако вместо площадки для политических контактов Женева превратилась в место хозяйственных и приграничных споров, и колючая проволока, которую стала возводить российская сторона, оказалась едва ли не спасением женевского процесса, вновь вернувшегося к чему-то сколь-нибудь великому. В Женеве, кажется, и не заметили ни смены власти в Тбилиси, ни изменений в российско-грузинских отношениях.

Их замечают только ревнители былой грузинской свободы, которые имитируют тревогу по поводу готовности новой власти вступить в Таможенный союз. Таков тренд, эту тему везде следует обсудить. Тбилиси, который пережил Саакашвили, не может себе позволить азербайджанского высокомерия, он по-европейски выслушивает все мнения, и мечта продолжается в своем иррациональном исполнении.

Но тут – Украина, Майдан, который становится неожиданным вызовом, потому что для Москвы – это раздражитель и любой грузин на Майдане – это почти Таргамадзе на Болотной.

Вместо наглухо будто бы заколоченных дверей теперь легкая приоткрытость, не слишком бросающаяся в глаза, но с очевидным и торжественным снятием замков. С одной стороны. И имитацией раздумий об их снятии – с другой. При Саакашвили все было по-честному. Но как-то слишком однозначно. Без иррациональности. Теперь – с ней. То есть тоже по-честному. Вино есть. Пить – не хочется, тем более что и без него есть что выпить. Обоим.

Вадим Дубнов