Крым: законом все больше становится прецедент

На одной черноморской волне с Крымом оказались целые регионы, лишь по случайности имеющие отношение к общему с ним морю и сопредельным берегам. Законом все больше становится прецедент, цепь прецедентов становится новейшей историей, в которой есть – и должны быть – свои вехи, и одной из них теперь станет Крым.

То, что было вершиной до него, обретает статус предыдущей – значит, вторичной – вехи. Перед Крымом было Косово, а между ними август 2008-го. Прецедентная история порождает будущее, еще более виртуальное от того, что оно выглядит уже будто материальным, как напоенный порохом воздух, и ощутимым, как пыль, никак не оседающая после войны, пусть тоже вполне виртуальной.

Это и есть реальность, в которой придется жить после Крыма.

Теперь итоги и последствия Крыма будут примерять к себе все и некоторое время уже примеряют – в соответствии с тем или иным этапом украинского кризиса.

Первый этап – Майдан, и только кажется, что он уже в прошлом. Страны, которые устроены по почти универсальной постсоветской модели, задались вопросом о возможности такого на своих площадях. Прежде всего обеспокоилась Армения, которая в отдельных сюжетных поворотах предвосхитила те головокружительные евроманевры Украины, которые в итоге привели к Крыму.

Армения не раздвоена географически, исторически и ментально, как Украина. Напротив, немногочисленным сторонникам сближения с Европой армянские традиционалисты регулярно и настойчиво напоминают о счастливой и вечной обреченности на дружбу с Россией, и этот спор никак не станет системным в силу малочисленности первых. Ситуация в Крыму и на Украине в целом рассматривается исключительно через призму историко-ментального выбора, казалось бы, ни к Януковичу и Тягнибоку, ни тем более к Крыму с Севастополем отношения не имеющего.

В Армении тема возможного Майдана с самого начала звучала как-то вяло и неубедительно. У тех, кому хотелось верить в него, эта вера получалась ничуть не более убедительной, чем испуг власти перед

похожим на Майдан протестом, а в Армении власть, при всех своих особенностях, никогда, даже в самые оранжевые годы, не была особенно впечатли-

тельной.

Поэтому едва ли Крым всерьез повлияет на отношения власти и оппозиции в частности и актуальные внутриполитические расклады в Армении вообще. Это касается и Азербайджана, в котором ситуация с Майданом выглядит ничуть не более перспективной. Это справедливо и для Грузии, в которой надобности в Майдане нет вовсе.

Крымские впечатления здесь будут, наверное, вообще не слишком яркими. Зато, возможно, долгими.

Майдан – материя многослойная и многоплановая, одной лишь массовой и всепоглощающей ненависти к власти может быть для его мобилизации недостаточно. Такая ненависть способна смести власть, как это бывает в Киргизии, но лишь для того, чтобы привести к власти тех, кого спустя несколько лет снова возненавидят и, возможно, сметут точно так же.

Для Майдана нужно понимание не только того, что власть не может быть безграничной, но и того, что важных вещей, за которые эту безграничность можно ей позволить, намного меньше, чем принято считать. Скажем, в России, может быть, тоже теоретически многие понимают, что абсолютизм плох. Но при этом традиция уверенности в том, что есть вещи намного опаснее абсолютизма, скажем, гомосексуалисты или вторжение НАТО с харьковских аэродромов, настолько крепка, что теоретическая гипотеза о пользе демократии уже никого не интересует.

В Армении власти, как выяснилось, могут простить многое, если она свою безграничность объясняет вопросами безопасности, уникального армянского единства как залога выживания нации и прочей антологии скрепляющих идей. Но власть, которая могла поставить под сомнение систему посткарабахского мира, как это сделал Левон Тер-Петросян, не прощают ничего из того, что легко простят любой другой власти, от которой эмигрируют теми же темпами, несмотря на то, что свет и тепло уже давно стали привычными. Поэтому здесь не то чтобы не любили Европу – нет, просто здесь нельзя делать ничего такого, что обидело бы Россию, а поскольку надо как-то сберегать при этом душевный и интеллектуальный комфорт, остается признавать, что Майдан устроила Америка, а Россия, что бы она ни делала, все равно, просто априорно будет права.

К тому же Карабах, а значит, права Крыма на отделение, кто бы и как на этой теме ни спекулировал, святы.

Неоткуда взяться критической для Майдана массе и в Азербайджане, хотя здесь мотивы совершенно другие.

Здесь, наоборот, Россия правой не считается, хотя, впрочем, некоторое оживление среди тех, кого не устраивает почти официальный антикремлевский дискурс, на фоне украинских событий наблюдается. Но, похоже, это единственное колебание общеполитического курса в Азербайджане. Конвертируя сырьевые бонусы в возможность дистанцироваться и от России, и от Запада, Баку нашел то расстояние, на котором не боится излишнего внимания к своим внутриполитическим особенностям с одной, западной, стороны и мстительной раздражительности с другой, российской. И европейская ассоциация интересовала Баку только в той степени, в какой могла оказаться недопустимо успешной для Еревана.

Как выясняется, этой дистанции оказалось достаточно, чтобы не слишком заметным для политического Азербайджана стало происходящее на Майдане и в Крыму. Во-первых, особенно некому на это обращать внимание. На фоне кризиса оппозиции, с которым она и не пытается справляться, нет у азербайджанского обывателя особого повода ни для сочувствия какой-либо из сторон, включая Майдан, Москву или Запад, ни для негодования. Даже карабахский фактор, который мог бы стимулировать антисепаратистские, а следовательно, антироссийские настроения, не играет особой роли.

Не вполне очевидны, но зато чрезвычайно ощутимы линии разлома в Грузии. Здесь особого сочувствия России нет по понятным причинам ни среди ведущих политических сил, ни среди обывателя, который, может быть, в глубине своей советской, по сути, души и тоскует по временам, в которые Крым могли передать в другие руки, но никак за него не воевали. Но в своем практическом проявлении эта ностальгия бессмысленна, за Иванишвили обыватель в массе своей уже проголосовал, чуда не случилось.

Но полемика о степени симпатии к Украине становится продолжением внутриполитической полемики вообще, а она в Грузии куда более захватывающая, чем у любого из забывших о нормальном политическом процессе соседей. Поэтому принятие резолюций, игры в слова поддержки становятся подлинным политическим ристалищем.

Словом, сами реалии украинского кризиса непосредственно на внутриполитические процессы Южного Кавказа не влияют. Однако в долговременном плане все немного не так: во многом эти процессы сродни инфляционным ожиданиям, которые бывают страшнее самой инфляции.

Стиль, в котором Россия участвует в украинском кризисе, правильнее всего было бы назвать репутационным. Само недоумение от развития событий было обречено на неумолимый дуализм. С одной стороны, представить себе вторжение в Крым было невозможно – но ведь был 2008-й, значит, на самом деле ничего невозможного нет. История становится прецедентной, как право, а восприятие государства в этих обстоятельствах оценивается не на основе его реальной мощи, а репутации. И соответственно повышается вероятность новых прецедентов, вчера казавшихся невероятными.

Остатки предсказуемости и системности устройства мира размываются в сверхтекучей границе между возможным и невозможным. Москва уже отправляет истребители в Белоруссию, потому что готова, кажется, видеть конфликт глобализующимся, и уже никто не решится, как прежде, счесть паникера паникером и покрутить пальцем у виска.

И сегодняшнее отношение к украинскому конфликту на самом деле – не решение вопросов сегодняшнего дня, а определение своего места в том виртуальном мироустройстве, которое и становится для всех, кто вовлечен в крымский конфликт, самой настоящей реальностью.
Что это значит?

Например, жить в Южной Осетии и не считать крымскую кампанию Кремля исторической победой – значит быть едва ли не маргиналом. Вне зависимости от того, были в Крыму российские войска или нет, собирается ли Москва развивать крымское наступление дальше или готова остановиться на Перекопе, важно то, что теперь у Кремля открывается широчайшее поле для маневра в той же Южной Осетии или Абхазии. Вчера включение их в состав России экспертами оценивалось как крайне маловероятное – по причинам и политического свойства, и экономического. После Крыма ни один из прежних резонов абсолютной логикой не является.

Значит, на этом можно строить новую политику. И в Москве, и в Цхинвали, и в Сухуми. И, кстати, в Степанакерте, благо иные аналитики уверяют, что теперь Москва может принципиально изменить свою позицию, а некоторые и вовсе полагают, что теперь ничто не мешает признать Карабах, не дожидаясь, пока на это решится Ереван. Значит, и Ереван теперь может изменить свою риторику. Хотя бы на время. Примерно на такое же, какое продолжалось всеобщее возбуждение в 2008 году, когда особо впечатлительные задавались вопросом, почему Баку должен отказывать себе в том, в чем не отказала себе Москва.

Словом, воздействие на ситуацию в том же Карабахе и в тех же республиках, которые остаются непризнанными, будет все тем же вербальным, и едва ли кто-то всерьез мог бы считать, что это может закончиться чем-то решительным. Если бы не было Крыма и возможных послекрымских продолжений на Украине. И полемика может протекать в том же репутационном жанре, но теперь он становится самым впечатляющим.

Всем придется в этом жанре определиться. Армения, вероятно, зафиксирует нынешний уровень общественной дискуссии в том состоянии, в котором сторонники европейской интеграции и политической демифологизации вообще безнадежно проиграли, и если им останется чему-то удивляться, то лишь той легкости, с которой они поверили в чудо возможной вестернизации. Армения надолго останется страной, которая декларировала согласие с Москвой в любых ее начинаниях, и даже внутриевразийской фронды типа киргизской или белорусской Ереван себе не позволит, стараясь минимизировать для себя последствия вступления в Таможенный союз. Если, конечно, стараниями других взволнованных его участников он с первых шагов и с опережением всех графиков не начнет повторять судьбу СНГ, а это может стать одним из самых ощутимых и вполне материальных последствий крымской кампании.

Это и есть последствия виртуальной реальности: имеющаяся данность будет зафиксирована, без революционных изменений усугубится то, что есть: ужесточится полемика о вступлении в российские регионы со стороны тех, кого пока не брали, на время решится спор о том, права Россия или нет в любых своих проявлениях.

Иногда это усугубление, впрочем, примет, возможно, форму ускорения. Скажем, Грузии и в самом деле могут предложить долгожданную программу – План действий по членству в НАТО. Правда, реакция на это предложение со стороны грузинского руководства может стать поводом для новой полемики. К Крыму, впрочем, отношения уже не имеющей.

Вадим Дубнов