Девушка с веслом

В стародавние времена… Нравится такой зачин? Так вот, в стародавние времена, в эпоху Леонида Брежнева и через пару лет после Никиты Хрущева… В советском кинопрокате в ту пору, наряду с нескончаемым потоком индийских рыданий, шли также неплохие зарубежные фильмы – трилогия про Фантомаса (его обменяли на советскую «Анну Каренину»), ленты про «Анжелику» (должна была играть Бриджит Бардо, сыграла Мишель Мерсье), «В джазе только девушки» (впервые на советском экране появилась Мерилин Монро), «Спартак» с Кирком Дугласом, «Питкин в больнице» с Норманом Уинсдомом, «Дамы и господа» Пьетро Джерми, а также череда поддельных, социалистических вестернов с участием Гойко Митича, где воспевались благородные индейцы, гонимые белыми колонизаторами. Настоящие вестерны – «Великолепная семерка» и «Золото Маккены» – пришли вслед за Виннету и в один миг отодвинули образ югославского вождя апачей на задний план.

Все это я рассказываю, чтобы вы представили то время и поняли, каким я был страстным любителем кино. Хотя кто тогда не любил кино, единственную усладу советского человека? Секса, как известно, не было, его заменяли загс и свадебные автомобили с куклой на капоте. Ну вот, значит, сразу после окончания средней школы пошел я поступать на филологический факультет Ереванского университета. Об этом мало кто знает, но вам откроюсь: в первый год, недобрав одного балла, я в университет не попал.

Как сейчас помню, просил на приемном экзамене поставить мне вместо четверки пятерку – не поставили. Знали, что делают. Поступил на следующий год и в первые же месяцы учебы сообразил, что добрая половина курса – блатные. Хорошие ребята, но попали сюда с черного хода. Тем или иным способом. Каждый год. Дети, племянники, прочие-прочие. Я был зол на них, считая, что именно из-за них потерял год жизни. Сейчас так не считаю, потому что все к лучшему. Впрочем, толкую я не про кумовство и глубоко засевшие социальные язвы, характерные для народов азиатско-восточного замеса, а про то, как проучился год в профтехническом училище с художественным уклоном. Чтобы не загреметь в армию. Что мной будут помыкать люди, которые не читали ни Брэдбери, ни Лема, не держали в руках журнал «Иностранная литература», я мог представить себе в страшном сне. Легче было прыгнуть в колодец. Меня так пугала перспектива армии, что всякий раз, проходя мимо районного военкомата, я переходил на другую сторону улицы: казалось, вот сейчас распахнется казенная дверь, выглянет оттуда какой-нибудь пьяный прапорщик с перекрещивающимися волосами на носу, протянет жилистую руку и затащит меня в таинственное нутро мрачного дома. «Смирно, сукин сын! – гаркнет. – Марш чистить туалет зубной щеткой!» Я так живо и образно представлял себе армейские ужасы, о которых был наслышан, что готов был шарахнуть по ненавистной двери из гранатомета, будь таковой у меня под рукой.

Словом, единственным спасением виделось училище, которое гарантировало бронь от армии на год. Правда, и там никто не слышал про Брэдбери, но там хоть туалеты не чистить, не ходить по струнке, а жить дома, смотреть кино, читать вечерами, слушать музыку. Директор училища оказался человеком добрым, ко мне отнесся снисходительно и даже позволял некоторые вольности, как, например, опаздывать на первое занятие. Я категорически не умел и до сих пор не умею вставать в семь утра. Директор сказал: «Ты у нас поэт, должен жить расслабленно, поэт и муштра – вещи несовместимые». Хотя поэтом я не был – рассказы писал, пару раз публиковался, – но ему всякий пишущий человек виделся поэтом, и ладно.

Был в том спасавшем от армейской повинности заведении класс чеканки по металлу. Сначала рисовали на ватмане, потом чеканили. А во дворе училища стояла гипсовая скульптура, установленная тут, должно быть, со времен Сталина – девушка с веслом. Такие девушки, многочисленные копии с работы советского скульптора Ромуальда Иодко (были также парни-дискоболы или футболисты) – образчик бесхитростного «гипсового соцреализма», воспевающего здоровый образ жизни, – стояли в те времена в парках культуры и отдыха, на аллеях перед больницами и санаториями по всей стране. Надо сказать, первую «Девушку с веслом» до Иодко, в 1934 году, изваял другой скульптор, Иван Шадр. Та девушка стояла в чем мать родила, смущая добропорядочных домохозяек и школьных учительниц. А когда Иодко изваял свою, приодетую (на ней появились трусы и майка), тогда ее стали изо всех сил тиражировать.

Подобный образчик искусства возвышался даже в нашей городской бане. А во дворе училища гипсовую девицу (естественно, в трусах) установили, надо полагать, для общего развития пэтэушников, те же использовали ее как модель: сидели перед ней полукругом на скамейках и рисовали каждый на своем листе ватмана, положенном поверх папки. Я рисовал неважно, а лучше всех, всего несколькими карандашными штрихами, переносил фигуру гипсовой женщины на бумагу парень по имени Тигран. И чеканка по металлу у него получалась лучше других. Учили нас также ковке, это упорный, кропотливый труд, требующий терпения и нервов, и мне – в этом директор училища не ошибался – такое занятие было не по зубам. Слова, мысли, фантазии, витающие в воздухе, – одно, а материальный мир – совсем другое. Можете меня ругать, но ввинтить в стену розетку или починить утюг для меня по сей день – каторжный труд не потому, что не умею, а потому, что раздражает. Не люблю я вещи, и вещи не любят меня. У меня с ними холодная война. Поэтому если что-то упало на пол и закатилось под кровать, то оно забьется в такой закуток, где я его вовек не найду. А если найду и подберу, то, поднявшись, непременно стукнусь макушкой о приоткрытую дверцу подвесного шкафчика. На самом деле это дверца меня стукнет и будет про себя ликовать. А я разозлюсь, сорву ее с петель, выброшу в окно и крикну вслед: «Ну, чья взяла?»

Были в нашем училище девушки, учились ковроткачеству, и среди них выделялась Ирина – мама русская, папа армянин, – жила в пригородном поселке, бойкая, общительная, открытая, без фальши и жеманства, столь характерного для девиц моего поколения. Папа ее преподавал нам физкультуру, был он человек простой, топорный, как и полагается физкультурнику. Рассказывали, что маму Ирины он привез после демобилизации, из Магадана, и была она дочерью то ли полковника, то ли подполковника. Что-то грубое и даже садистское было в нашем физруке. За час занятий он умудрялся довести нас до полного изнеможения; мы бесконечно бегали по кругу, прыгали в длину, высоту, ширину, бросали мяч в корзину, до седьмого пота отжимались от пола, и кто уставал и падал, тот получал пинок в зад. Никак, наверное, не мог мужик забыть армию, где его так же мучили. А в дочь его Иру был влюблен Тигран. Девушка, как я уже сказал, была открытая, естественная, компанейская, но на лицо, с моей точки зрения, малопривлекательная, однако Тигран глаз от нее не отводил, так что все видели, как парень по ней сохнет. Бросит мяч в корзину – на нее смотрит, ждет одобрения, прыгнет дальше всех – снова взгляд в ее сторону, а уж от пола отжимался, когда Ира стояла поблизости, до потери сознания, после чего приходилось беднягу в чувство приводить, водой обрызгивать. Такая вот юношеская влюбленность вкупе с робостью. Я думал, он отца ее боится. Возможно, побаивался, но после событий, о которых сейчас расскажу, я перестал считать его нерешительным. По утрам задним ходом заезжал во двор училища мусороуборочный грузовик. Обычно он останавливался в десяти метрах от «Девушки с веслом». Но однажды – то ли водитель был пьян, то ли просто зазевался – грузовик сбил с пьедестала гипсовую спортсменку, та в качестве протеста упала и разбилась на большие куски. Директор всполошился, потому как ценный инвентарь – а если ревизия? – и велел склеить обломки, что представлялось делом нелегким, но завхоз обещал постараться. «Кого же теперь рисовать?» – спрашивали ребята. «Кого-нибудь из девочек», – предложил директор, и выбор пал на Иру – фигурка у нее была вполне спортивная, к тому же, пока остальные отроковицы жались и хихикали в кулачок, она с радостью согласилась. Смело вышла вперед, взобралась на бетонный пьедестал и встала безошибочно в ту же позу, что и детище скульптора Иодко. И будто весло держит в руке, хотя весла не было, – все это проделала столь уверенно и непринужденно, словно всю жизнь работала натурщицей. Ребята расселись полукругом со своими папками, и выяснилось, что рисовать живого человека намного интереснее, чем гипсовое чудище. В первый день Ира позировала в кофте и юбке, а со следующего дня становилась на пьедестал в спортивных рейтузах и майке. Физруку, отцу ее, все это не слишком нравилось; каждый раз, проходя по двору, он метал устрашающие взгляды на свою дочь и на рисующих ребят, но перечить директору училища не решался. И должно быть, облегченно вздохнул, когда с грехом пополам реанимированную «Девушку с веслом» водрузили, наконец, на ее законное место. Ребята замене не были рады, а более всех был разочарован Тигран.

Я не был свидетелем разразившегося скандала, узнал о нем через два дня, когда у Тиграна во время занятий пошла из уха кровь. Выяснилось, что ему влепил пощечину наш любимый физкультурник. Оплеуха была такой, что пострадавшему, по его же признанию, показалось, будто он упал с девятого этажа. Барабанная перепонка лопнула, и парень оглох на левое ухо. Что же все-таки случилось? Тигран об этом не хотел распространяться, но мне поведал. Он попросил Иру позировать ему после занятий, когда они остались в классе одни. Она сделала это с готовностью и даже сняла рейтузы, стоило ему об этом намекнуть. Минут через десять в класс ворвался грозный физкультурник, заставший дочь сидящей на стуле в трусиках и лифе, с зеркальцем в руке, а Тиграна – с карандашом и листом ватмана. «Я ее не трогал!» – пытался объяснить парень, но разъяренный физрук и слышать ничего не хотел. Он набросился с кулаками на семнадцатилетнего мальчика, а когда выяснилось, что тот в результате ураганной оплеухи оглох, директор пригрозил преподавателю судом. Скандал кое-как замяли, Ира перестала ходить на занятия, отец ее тоже, а через несколько месяцев дошел до нас слух, что девушку выдали замуж.

Так бы и закончилась эта история, и не стоило бы рассказывать ее вам, если бы не финал. Опять же, как в известном зачине, скоро сказка сказывается, да не скоро дела делаются. Иначе говоря, прошло тринадцать лет. А может, четырнадцать. Я окончил университет, семь лет проработал в литературном журнале, затем, уставший от потока рукописей, пропахший табачным дымом, помятый, как редакционный диван, видавший не одну писательскую задницу, наглядевшийся на бесконечную череду бездарных авторов и влекомый любовью к кино, уехал в Москву поступать на Высшие курсы режиссеров и сценаристов. Сдал экзамены и к удивлению своему – конкурс был серьезный – легко поступил. Как узнал позже, более всего приглянулся приемной комиссии на собеседовании, а классик советской кинодраматургии, прекрасный, душевный, умнейший человек Валерий Семенович Фрид заявил, что берет меня в свою мастерскую.

Недавно я оказался в веселой компании молодых выпускников Высших курсов. Эти ребята, режиссеры и сценаристы, учились в 2012-2014-м, то есть спустя ровно тридцать лет после нас. Один из них, приятный, остроумный парень, жил в общежитии ВГИКа на улице Бориса Галушкина, в той самой шестой комнате на шестнадцатом этаже, что и я когда-то! Я спросил, не осталось ли там следов моего двухлетнего пребывания: к примеру, не витали ли в воздухе тени моих историй, для которых тридцать лет – ничто. Он кивнул: еще как витали. А когда я сообщил молодежи, что в «застойные» годы не мы платили за учебу, а наоборот, нам платили стипендию 120 рублей в месяц, мне не поверили. Да, ребята, говорю, мы жили в общежитии бесплат-но, причем, у каждого была отдельная комната, и вдобавок нам платили оклад скромного советского служащего за то, что мы каждое утро, покрыв расстояние от метро «ВДНХ» до метро «Белорусская», приходили в здание в Тишинском переулке. Чтобы ознакомиться с лентами Феллини, Бергмана, Годара, Висконти, Лоузи, Фасбиндера, Шаброля, Трюффо, Уайльдера, Кубрика, Лукаса… Послушать лекции Льва Гумилева, Натана Эйдельмана, Леонида Трауберга, Паолы Волковой, Георгия Данелии, Сергея Соловьева, Александра Митты, Анатолия Васильева, Владимира Мотыля, Глеба Панфилова и других деятелей культуры, каковых сегодня в нашем обществе днем с огнем не сыщешь. В тот год Андрей Тарковский, который должен был у нас преподавать, уехал в Италию и не вернулся. Александра Кайдановского, любимого его актера, прикрепили к другому мастеру. Мы, 33-летние слушатели курсов, пребывали в абсолютно другом измерении, в другой реальности, на другой планете, в параллельном мире.

В то время как советский народ смотрел безобидное, общедоступное и общепонятное кино, например комедию Гайдая «Спортлото-82», нам показывали нечто совершенно иное, непривычное, неоднозначное – настоящее, серьезное и свободное искусство. Я помню, какой шок вызвали у нас «Иисус Христос суперзвезда» Н. Джуисона, «Легенда о Нарайяме» С.?Имамуры, «Аталанта» Ж.?Виго, «Манхеттен» Вуди Алена, «Весь этот джаз» Боба Фосса. Вообще, Боб Фосс стал моим любимым режиссером. Ничего равного его танцевальным постановкам в кино я с тех пор не видел, хотя просмотрел тысячи лент. «Кабаре» – его нестареющий, вечно актуальный шедевр, а «Весь этот джаз» – непревзойденная вариация на тему «Восьми с половиной» Феллини. Есть еще одна такая вариация – «Все на продажу» Анджея Вайды. И там, и там вечная тема: художник, пребывающий в поисках смысла жизни, творческого пути, самого себя, любви и, наконец, счастья, которое столь призрачно…

Однако возвращаюсь к своей сказке. Итак, царь-батюшка правил много лет и однажды – а был он всего лишь больным и уставшим стариком – умер. Это случилось в ноябре 1982 года. Я на праздники навестил свою семью и вернулся из Еревана в день похорон Брежнева. Траурно гудели в Москве заводские трубы (тогда еще функционировали заводы и трубы), в черном платье сидела у дверей общежития наша старушка-вахтерша, внештатная сотрудница органов, не скажу заплаканная, но грустная. «Вот какие дела», – покачала она головой в знак несогласия с законами природы, на что я хотел произнести классическое Le Roi est mort, vive le roi (Король умер, да здравствует король!), но вовремя осекся, не сказал ничего, а изобразив на лице печальную солидарность, кивнул ей и проследовал к лифту. Шестнадцатый этаж почти пустовал, многие еще не вернулись с домашней побывки, мне в моей унылой комнате стало одиноко, и я обрадовался, когда в дверь постучали. Это были мужчина и женщина. Вначале я их не узнал. Он улыбнулся, сказал «Ну, здравствуй», и она улыбнулась, сказала то же самое, после чего оба одновременно положили дорожные сумки на пол. Что гости прибыли из Армении, было ясно с самого начала, но кто они, я минут пять не мог понять. Они сели на диван, он достал сигарету, закурил и, сделав пару затяжек, представился – Тигран. А она, значит, Ирина. За прошедшие годы я только однажды встречался с Тиграном в Ереване: он пригласил меня на свою свадьбу, и я не пошел. А Ирину со времен училища и вовсе не видел. Я вообще позабыл об этом училище. Стал их расспрашивать. В браке они были с разными людьми, а приехали сюда вместе. С гениальной мыслью поселиться у меня.

Теперь предложу вашему вниманию мелодраму. Или комедию. Или триллер. Трудно дать жанровое определение реальным событиям, потому что жизнь – ежедневное и непрерывное смешение жанров и стилей. Тигран увел Ирину у мужа, пока тот был в отъезде. Бросил при этом собственную семью и не нашел ничего лучшего, как приехать с возлюбленной в Москву, потому что здесь, видите ли, живет его дядя, заместитель директора комиссионного магазина, с помощью которого Тигран намеревался выставить на продажу свои бесценные чеканки. Остановиться у дяди они не могли по понятным причинам. Ну, хорошо, я тут при чем? Наверное, вопрос читался на моем лице, и Тигран пояснил: «Поживем у тебя несколько дней, пока подзаработаю и сниму квартиру». – «Решили жить в Москве?» – спрашиваю. – «Там посмотрим», – отвечает он, обнимая Иру за плечи. А та, как птенчик, как котеночек, прижимается к нему и светится долгожданным счастьем. В такой ситуации взывать к разуму нет смысла. Оставалось только развести руками. Именно это я и сделал. Ира переоделась в домашний халат, вытащенный из сумки, и принялась хлопотать по хозяйству, а Тигран стал показывать мне свои и правда неплохие

работы.

С того дня я по утрам оставлял их в своей комнате и уезжал на занятия. Вечерами они выходили гулять в соседний парк, а я печатал на машинке статьи для газеты или курсовой сценарий. Иногда Тигран выезжал с утра вместе со мной – на встречу с дядей или пристраивать чеканки. Однажды с утра ушел и не вернулся. Была суббота, на следующий день занятий не было, и мы с Ирой прождали его до поздней ночи, потом легли спать. Утром она побежала звонить из автомата дяде и вернулась в слезах: Тигран попал под машину, лежит в больнице. То есть как под машину, он что, курица, воробушек, бездомная собачка? Это я сказал. Она: переходил улицу, машина слева просигналила, а он же глух как раз на левое ухо. Поехали мы с Ирой в больницу. Ничего страшного, два перелома и сотрясение, жить будет – заверил доктор. Она осталась ухаживать за ним – в палате нашлась свободная койка, – а я вернулся в общежитие. Приятель-режиссер из соседней комнаты доложил, что сначала приходила моя подруга, а после нее – участковый милиционер. Оба обещали зайти позже. Нескучная у меня пошла жизнь. Подруга на меня обижена, это ясно, но зачем я участковому понадобился? Меня, как говорил Юрий Яковлев в известной комедии, терзали смутные сомнения. Они оправдались через час: старший лейтенант явился навести справку о сбежавших супругах. Жена Тиграна заявила о пропаже любимого мужа, писала жалобы, рассказывала о детях, оставшихся сиротами. Милиционеры навестили знакомых Тиграна в Ереване, а позже и дядю в Москве. Тот не выдал племянника. Однако выяснилось, что Тигран перед отъездом из Еревана рассказал приятелю обо мне, а где я обитаю, доблестным сыщикам нетрудно было вычислить. Да, признался я, они действительно были у меня, переночевали, ушли, и я не знаю, куда. То есть сказал Шерлоку Холмсу полуправду. «Так и запишем», – кивнул он, попрощался и ушел, успев, впрочем, бросить многозначительный взгляд на женскую косметику на тумбочке.

Я понимал, что беглецов, скорее всего, найдут, но моя совесть была чиста, и пусть события развиваются своим чередом. Два дня от них не было вестей. Я даже легкое облегчение почувствовал. На третий день появилась зареванная Ира. Вычислили парня. В больницу явились трое: милиционер, дядя и разъяренная жена Тиграна, которая не поленилась самолично прилететь в столицу. Крик стоял на всю больницу, хворый народ, все больше пенсионеры, в панике выбежал из палат – думали, война началась. Ушла Ира из больницы побитая не физически, но морально. Хотя, пожалуй, и физически тоже, судя по разорванной кофте. Тигран успел шепнуть ей, чтобы пожила у меня, пока он уладит семейные проблемы. Она так и намеревалась поступить, и если вы думаете, что я был от этого в восторге, сильно ошибаетесь. Нет ничего утомительней страдающей от любви женщины, если она любит вас. А если любит другого, то это еще хуже.

Каждый вечер пелись дифирамбы Тиграну – какой он самозабвенный, нежный, решительный, талантливый, смелый, ни на кого не похожий. Принимая меня за гадалку, она то и дело спрашивала, что было, что будет, чем сердце успокоится, а я ей отвечал, что, в конце концов, сердца у всех, без исключения, безусловно и навсегда успокаиваются – тут она может быть спокойна. Однажды на пороге комнаты появился сам герой дифирамбов, тот самый, смелый, ни на кого не похожий, с забинтованной рукой, и у них с Ирой случился долгий разговор, при котором я не присутствовал, потому что оставил парочку наедине, а когда вернулся, застал обоих в растрепанных чувствах. «Береги ее!» – сказал Тигран, шмыгнул носом, обнял меня, и ушел, закрыв за собой дверь. – «Что случилось? – спросил я Иру. – С какой радости я должен тебя беречь?» – «Он решил вернуться к семье, – ответила она и прибавила: – На время». По поводу «на время» я сильно сомневался. И беречь Иру не входило в мои планы. То есть выгнать ее на улицу я, конечно, не собирался, но появилось ощущение, будто меня без меня женили. Не говоря уже о моей подруге, которая не раз заставала ее в моей комнате, но молчала. Не потому, что мудрая и понимающая, а просто знала, что я терпеть не могу ревнивых. Молчать молчала, однако перестала у меня появляться. Ну и ладно, я засел за курсовой сценарий – сроки поджимали. И Ира нашла себе занятие, да еще какое! Один из наших художников попросил ее поработать у него в качестве модели. Бывшая девушка с веслом вспомнила юность, но на всякий случай, для приличия, спросила у меня разрешения. Я тебе не муж, не отец, не брат, поступай как знаешь – так я ей сказал. А через пару недель от художников у нее уже отбоя не было, так что стала Ирочка потихоньку подрабатывать. И виделись мы теперь не часто, а когда виделись, начиналась беседа за жизнь. Тем более, что она стала персонажем в моем сценарии. Я задавал ей праздные вопросы, она отвечала. Например, как случилось, что за годы брака у нее не было детей. Две девочки умерли при родах, и это она восприняла как проклятие. Сначала горевала, потом сказала себе – значит, я не наседка, как все, значит, у меня своя судьба. Два раза уходила от мужа, потом возвращалась. Жила, затаив дыхание, пока не появился Тигран. Спросила меня, люблю ли я свою жену в Ереване. Женщины вкладывают в слово «любовь» одним им известный смысл, и я не знал, что ей ответить. Еще спросила, не надоела ли она мне. Если честно, немного устал, но пусть это ее не беспокоит, потому что и одному мне скучно.

Однажды она вернулась и заявила, что жить теперь будет постоянно у того художника, который первым пригласил ее позировать. «Если ты думаешь, что мне мешаешь…» – начал я. Нет, он сам очень просил, умолял, чтобы я у него пожила, да и сама я хочу. Что ж, мне оставалось только благословить ее. «Хочешь, мы будем приходить к тебе в гости?» – «Конечно, хочу». Во всякой истории важен финал. Это я вам как драматург говорю. Но учтите, финал всякой истории – штука придуманная, искусственная, потому что жизнь продолжается и после счастливого финала. Нет финалов в природе, нет счастливого, равно как и несчастливого конца. Разве что наступит вместе с концом света. Есть жизнь, весь этот джаз, вся эта дребедень, вся эта суета.

Не хватало мне только мужа Ирины, он и явился. Боле всего поразило, как этот топорный тип похож на ее отца. Тот нечастый, но и не редкий случай, когда видишь такого соотечественника, что хочется тут же, не сходя с места, отказаться от своей национальной принадлежности. Вначале этот пьяный, курчавоволосый, как овца, смуглый тип набросился с кулаками на меня и получил сдачи, потом побежал по этажам искать жену и ее любовника. Через час я увидел художника с кровавым подтеком под глазом, а безумного мужа на коленях перед женой: вернись, я все прощу! Она была непреклонна: это я должна тебя простить, это ты мне жизнь испортил! И отвернулась от него. Тогда он пригрозил: если не вернешься, я выброшусь в окно прямо отсюда, с 16-го этажа. И правда, подскочил к окну, открыл его, повернулся к нам и театрально – принц Гамлет в чистом виде: «Простите все, кого обидел, я ухожу!» После чего вскарабкался на подоконник. Это уже был фарс. Прощаем, откликнулся я, только не прыгай, ради бога, не жажду я нового посещения участкового. К тому же нет в этих прыжках ничего оригинального: у нас за полгода три человека в подпитии сигали вниз, народ к экстриму привык. Это я ему сообщил, и он задумался. Сидел на подоконнике, свесив ноги вниз, смотрел на Останкинскую башню в вечерней мгле и думу думал. И тут – вот уж кино! – Ира подошла к нему, положила руку на плечо и прижалась щекой к щеке. «Подлец, ты мне жизнь испортил!» – повторяет. Художник с фингалом тоже подошел с другой стороны, щекой, как Ира, не прижался, но помог бедолаге сойти с подоконника. А через день Ира уехала с мужем в Армению, и конец этой истории мне неизвестен.

Как я уже сказал, не бывает финала в природе. Разве что в сказке. Когда не знают, где поставить точку, говорят: жили они счастливо и состарились на одной подушке в окружении детей и внуков. Я этого делать не буду. Мы-то с вами знаем, какие впереди маячили события – землетрясение, война, сумасшедшие девяностые, переход от соцреализма в искусстве к сюрреализму в жизни, посему какая уж тут подушка, мало ли что могло приключиться с моими героями, и правильнее всего поставить вот тут, на этом месте, многоточие…

Руслан Сагабалян