Евгений Петросян: Ода к Радости длиною в жизнь

– Евгений Ваганович, сама Ваша фамилия…

– Да, у меня армянские корни, фамилия, отчество, для меня очень важно все, что связано с армянской культурой и историей… Я чту свою национальность, но при этом являюсь интернационалистом. И не разделяю людей по нацпринадлежности. В Карловых Варах недавно со мной произошел презабавный случай. Ко мне подошла явно кавказская дама и сказала: «Евгений Ваганович! Мы вас очень любим за то, что вы…» Она сделала паузу и подобрала слово: «…истинный националист». Я закричал: «Да нет! Я истинный интернационалист!» Понимаете?

– Прекрасно понимаю.

Поэтому второй вопрос – к человеку, который родился и вырос в послевоенном Баку, многонациональном, можно сказать – интернациональном. В Баку, которого нет и уже не будет. Что в этом городе подмешали в воздух и почву, от чего там буквально фонтан взметнулся и родилось столько ярких творческих людей – актеров, музыкантов, ученых, художников?..

– Думаю, что сыграла роль огромная тяга послевоенного общества к радости, которой так не хватало. Дефицит радости порождал в человеке это удивительное желание приобщиться к искусству. Тогда активно развивалась самодеятельность, мы хотели не «ждать милостей от заезжих артистов», а творить сами! В нашем бурном городе были, как в плавильном котле, собраны люди разных национальностей и разных культур, каждый вносил в «сплав» свою лепту. Я не исключение. Мне уже в семь лет было ясно, кем я стану – артистом! В 7 лет я попал на литературно-юмористический концерт. И стоит «дядя» – Виктор Розовский. Читает рассказ. А целый зал смеется! Я никогда раньше не видел таких лиц. Они преобразились, стали светлыми, радостными, глаза сияли. Мне очень захотелось тоже стать таким «дядей». Вот и стал. В 1957 году, то есть в 12 лет, я вышел на сцену… Всю жизнь служу этой идее – создавать настроение, преображать хмурые лица, видеть сияющие глаза в зале…

– Но родители от Вашей идеи стать артистом были не в восторге?

– Они мне ничего не запрещали, и я им очень за это благодарен. Просто они не имели прямого отношения к искусству (папа – математик, мама – инженер-химик) и беспокоились, что это «несолидная» профессия. Я рад, что мама еще успела порадоваться моим актерским успехам. К сожалению, она и папа рано ушли из жизни.

– А каких актеров в пору Вашей юности особенно любили и считали «настоящими»?

– В Баку приезжали все лучшие актеры! Мы их всех видели. Но были и звезды республиканского масштаба. Например, Маргарита Ивановна Шамкарян, комедийная актриса, «бакинская Раневская», ее знал и обожал весь город. Именно ее я считаю своей первой учительницей. Очень сильной была и наша самодеятельность. Вот какая картинка вспоминается: я объявляю на концерте нашей агитбригады выход юного Муслима Магомаева. Он садится за рояль, кладет ноты, перелистывает (он сам себе аккомпанировал) и поет «Чао, чао, бамбина!»

– Но Вы себя все-таки ощущали армянином или «гражданином земли»? Вы знаете армянский язык?

– Я его понимаю. Правда, разговорной практики у меня сейчас нет, мне стыдно говорить по-армянски неграмотно. Меня самого всегда шокирует неграмотная речь на любом языке. Но знаете, какой парадокс? Получилось, что для Армении важнее то, что я грамотно изъясняюсь не по-армянски, а именно по-русски. Я, бакинский мальчишка, всегда говорил без малейшего акцента на «московском русском». Без бакинской «музыки» в интонациях, без смягчения согласных… ну, проще показать такой акцент, чем объяснить. Когда я учился во Всесоюзной Творческой Мастерской Эстрадного Искусства (ВТМЭИ), моему произношению очень удивлялся наш преподаватель сценической речи Феликс Шапорин (через 10 лет он стал директором Москонцерта). Редчайший, говорил он, небывалый случай! Возможно, так и есть. Я действительно с детства знал, что артисту надо говорить по-русски чисто, слушал русское радио, ходил в Русский драматический театр… Сейчас, по сути, я не то что русский – я «махрово русский» артист армянского происхождения. И как-то раз один известный армянский дипломат сказал мне: «Сынок! Ты один из символов дружбы армянского и русского народов. В тебе все сплелось, как в связующем звене!» Мне его слова были очень приятны. У Армении и России нет противоречий – они действительно звенья одной цепи. Религия, история, нравственность – единое пространство, а не два разных мира.

– А в Армении родные у Вас есть?

– Нет. Да и не было. Президент Академии наук Армении очень ценил заслуги моего папы, уговаривал его переехать, но он отказывался. Здесь, говорил, мои корни, могилы моих родителей. Мы так и остались в Баку. Сейчас в Баку я не только не могу приехать, чтобы прийти на могилы своих родителей, но даже артистов моего театра бакинцы не рискуют приглашать.

– Вас не задевало то, что в первые годы на московской сцене Вам пришлось быть не Петросяном, а Петровым?

– Это была не моя инициатива. Я пришел в Театр эстрады на репетицию и увидел афишу: «Концерт ведет Евгений Петров». Удивился, спросил у художественного руководителя, почему меня кем-то заменили. Он сказал, что на афише именно я: «По-армянски Евгений Петросян, по-русски Евгений Петров…»

– Хорошо, что не Илья Ильф.

– Он и объяснил, что назвал меня «в честь» великого сатирика. Однако потом я все-таки решил вернуть свою фамилию, чего людям голову морочить и скрывать правду! Хотя псевдоним меня не раздражал: человека можно назвать как угодно, но все равно он останется самим собой. Однажды произошел случай. Выступаю я в ДК им. Дзержинского, то есть в КГБ…

– Отличное место для концерта.

– Концерты в нем проводили часто, и выступали там все ведущие артисты эстрады. Я выступал с интермедией, где несколько раз повторял свою фамилию. И вдруг выходит на сцену с запиской седой, благообразный человек с солидной выправкой. Читаю: «Что вы нам голову морочите? Месяц назад вы были Петров, сейчас Петросян! Так кто вы на самом деле, товарищ артист?» Я с ходу ответил: «Это вы мне вопрос задаете? В этом здании? Кто кому морочит голову? Если вам надо, вы быстро разберетесь, кто я такой!»

– Что же Вам давало самый большой, как говорят, «драйв»?

– Живой контакт. Взаимопонимание со зрителями. Такой, знаете ли, мгновенный обмен биополями. Как пинг-понг: легкий невидимый мячик летит из зала на сцену, и снова в зал, и парит в полете… Такого не бывает, когда смотришь телевизор. Экран не в силах перебросить биополе. Телепередачи мы смотрим совсем по-другому. Отвлекаемся, пьем чай, идем в туалет, проверяем у детей уроки. А Его Величество Театр, если вы уж пришли в его храм, держится на живом контакте. Как говорил Станиславский? Зрительный зал, словно камертон, отвечающий на звуки артиста. Точное слово – камертон. Театр будет жить, пока есть созвучие сердец актера и зрителя.

– Но ведь зал бывает разным. Как быть, если зритель «тяжелый», настроен к Вам неприветливо или равнодушно?

– Да нет «тяжелой» аудитории. Бывает только зал, к которому артист не смог или не захотел подобрать ключик. Если зал не «раскачивается», надо найти причину, и чаще всего – в себе. Конечно, иногда людям что-либо омрачает настроение или собрались случайные зрители. А ты сделай так, чтобы им было интересно!

Не расценивайте как похвальбу, но пример приведу из собственной практики. Шел сборный концерт для солдат. Их часто считают «тяжелой» аудиторией: ребят привели строем, они сонные, усталые, им ни до чего. И вот я сижу за кулисами и слышу, как артисты (юмористов там было много) переживают, ворчат – мол, не разбудишь зал. А я сижу, пью чай и спокойно жду своего выхода. Настроение было хорошее. И еще – у меня все-таки конферансное прошлое, и всегда был специальный репертуар для разных категорий зрителей… Вышел на сцену. А дальше вспоминает моя супруга, которая оставалась за кулисами. В зале раздался просто взрыв хохота. И один известный певец громовым басом обиженно вскричал: «Ну, сразу! Сразу! Что же он такое там сделал, что они сразу смеются! Он же ни одного слова еще не произнес!»

– Что же Вы такого сделали?

– В том-то и дело, что не помню. Наверное, взгляд им какой-то послал, импульс, что-то такое произошло, чего они не ожидали. То есть заинтересовал их, вошел в контакт. А дальше стал читать со сцены то, что было интересно именно им – кажется, миниатюру «Как жениться». «Сонный» зал немедленно проснулся.

Так очень часто бывает. Видите ли, для артиста – независимо от жанра, в котором он работает – всегда важно сердцем чувствовать людей. Зритель всегда прав. Всегда!

– Эстрадный юмористический жанр, в котором Вы работаете, часто называют несерьезным и даже второсортным. Вас это не обижает?

– 300 лет назад во Франции жил философ и писатель Шарль Морис. Я у него прочитал такую мысль: «Высокие эпохи говорили – искусстВО, а бездарные эпохи говорили – искусстВА». В любом жанре искусства есть и достижения высокохудожественного толка, есть классика, а есть и халтура. Осетрина не бывает второй свежести, искусство тоже. В противном случае то и другое называется иначе. И еще я категорически против позиции некоторых эстетов: «искусство ради искусства», для некой элиты, а не «масс». Тогда что же, медицина должна быть для врачей, а железные дороги – для железнодорожников? Это, в конце концов, безнравственно… Юмор – комментатор жизни. Артист обязан сердцем и душой чувствовать то, что надо сказать не конкретной тусовке, а всему обществу. Для кого работали мой друг и учитель Леонид Утесов, великий Аркадий Райкин? А Чарли Чаплин? Кто-то рискнет назвать их искусство «вторым сортом»? Тут мы с вами подбираемся к очень важной вещи: каким вообще должно быть юмористическое искусство? У людей в зале оно вызывает смех и аплодисменты. А ведь аплодисменты – всегда выражение согласия. Однако, кроме этого, важно также сопереживание, сострадание. Именно в этом – секрет, магия таланта Чарли Чаплина, который говорил о сострадании к «маленькому человеку», к «простому человеку», а я бы сказал – просто к человеку. Этот род юмора я очень люблю и ценю, в моих спектаклях всегда есть такие номера. Поэтому меня совершенно не обижает, что некоторые люди считают наш жанр второсортным. Для меня, прежде всего, это они третьесортны.

– Времена не выбирают, но Вы на эстраде застали чуть ли не все ее периоды – и каменный век, и дикий капитализм… Какое время лично для Вас было «золотым веком»?

– Сложности в советские времена были одни, а сейчас – совершенно другие. Но самыми яркими для меня, и прежде всего для моего жанра, стали, конечно, горбачевские годы и немножко ельцинские. Дело даже не во внезапно наступившей «свободе слова», а в смене эпох. Я жил вместе со всей страной, перемены происходили каждый день, репертуар менялся каждый месяц. И то, что я говорил со сцены, обретало такое сатирическое звучание, какого не было за всю историю жанра. Я собирал стадионы, дворцы спорта, причем в каждом городе по 15-20 раз. Этот грохочущий, аплодирующий зал я не забуду никогда. Получилось, что именно я первый, еще за два года до прессы говорил со сцены о том, что волновало всех. О коммунистах, о Ленине, о генеральном секретаре. Я читал монолог об Афганистане, и зал вставал в траурной минуте. Еще не был снят «заговор молчания», а мы – говорили… Мне было потрясающе интересно.

– Вам не знаком эффект «выгорания», опустошения? Юмористы очень часто в обычной жизни становятся редкостными мизантропами…

– Я понимаю, о чем вы. Но – нет. Я всегда внутри процесса. Меня спасает то, что я занимаюсь своим любимым делом и не распыляюсь. Не пошел в политику, в бизнес, в рекламу… И в профессии мне было легко, потому что все давалось не через силу, а через любовь. Я кропотливо работал, но не делал ничего, что было бы мне не по душе.

– А переход со сцены на ТВ, от диалога со зрителем к «камере бездушной» Вам трудно дался?

– Я никуда не переходил. Я всегда сочетал сцену и телевидение, где я выступаю с 1962 года. Это «сообщающиеся сосуды». Я чисто физически не могу приехать во все города на гастроли, а ТВ помогает мне прийти в каждый дом. Оно фиксирует мои номера, и они остаются в архиве. Оно дает мне возможность реализоваться не только как артисту, но и как режиссеру-постановщику, ведущему. «Кривому зеркалу» в ноябре исполнилось 10 лет, за эти годы мы, не имея своего театрального здания, выпустили больше 80 спектаклей. Но надо понимать, что ТВ и многого лишает. Прежде всего – прямого контакта с залом. Мне нужна объективная оценка зрителей, их эмоции, смех или, наоборот, молчание… Поэтому «Кривое зеркало» всегда перед записью на ТВ проводит как минимум десять «проверочных» концертов.

– К слову, о субъективном. Вашу фамилию нередко делали нарицательной и ничего хорошего ею не называли. Вы это тяжело переживали?

– Когда кого-то внезапно начинают везде ругать, спросите: кому это выгодно? Я перешел с одного телеканала на другой, и против меня развернули целую кампанию по всем правилам черного пиара. Плюс к тому стали чуть ли не ежедневно крутить старые передачи с моим участием, на другом канале шли, естественно, новые. Зритель уже смотреть не мог «на этого Петросяна, который везде». Но все-таки люди умнее всех пиарщиков. Я безмерно дорожу письмами и благодарными словами, которые получаю. А за профессиональную и созидательную критику я могу быть только благодарен. Мне всегда вспоминается чье-то четверостишие: «Из тех камней, что критики в вас мечут, сложите монумент. Он вас увековечит».

– Прямо-таки «я памятник себе воздвиг»… Но у Пушкина были еще и 28 дуэлей. Неужели за «камни» никого не хотелось вызвать к барьеру?

– Я не такой норовистый. Я всех сразу прощаю. Я верующий человек, а когда в душе вера, прощать легко. Вы тогда сразу снимаете с себя тяжесть. Сами попробуйте, сами убедитесь.

– Вы работаете со многими авторами. Как Вы определяете, кто «ваш», а кто «не ваш», кто Пушкин, а кто Дантес?

– Моя авторская семья всегда состояла из 10-15 человек, как маститых, так и начинающих. Это важно, чтобы сохранялось разнообразие стилей и тем. Это не моя заслуга, а мне очень повезло, что в 60-х для меня писали просто титаны. Виктор Ардов, Владимир Поляков, автор «Карнавальной ночи», который первые 14 лет писал только Райкину. Писали Масс и Червинский, Виктор Драгунский. Кстати, первый исполнитель «Денискиных рассказов» – я. В 70-е мне писал Аркадий Хаит, в 80-90-е – Михаил Задорнов и многие-многие другие (за все годы около 100 авторов). Приходили и молодые люди, с которыми я всегда занимался, потому что они были неопытными и не знали юмористического жанра. Его особенностям, правилам и технологии никто не учит. Литературный институт вообще прячет голову в песок, как будто мира юмористической литературы не существует. А в нем свои законы притяжения, свои формулы жидкостей и твердых тел, своя фауна и флора…

– Ноев ковчег, не побоюсь этого слова.

– В какой-то мере. Это целый мир, куда я вводил многих писателей. И каждый раз становился их соавтором, хоть и никогда не претендовал на это формально. Задорнов как-то пришел на мой концерт, где я уже полгода играл сольную программу из его номеров, и сказал: «Вот решил посмотреть, что новенького в моих произведениях». Так всегда бывает: ежевечерне всплывает новое слово, шутка, штрих – и номер обрастает чем-то новым, как коралловый риф. Лишь однажды ко мне пришел молодой автор Андрей Новиченко и с порога заявил: «Я написал вам потрясающий номер!» Я возмутился его наглости. Что значит – написал! Это первый вариант, над ним еще работать и работать. Но… в итоге, как это ни странно, он оказался прав, это был единственный случай в моей практике, когда у автора получилось с первой попытки. Вы наверняка эту миниатюру знаете: «Прыжок с моста. Непередаваемые ощущения».

– А чего, по-Вашему, на эстраде и на телевидении быть категорически не должно?

– Сейчас ввели эту маркировку по возрастам. Иногда откровенно глупо: «Утренняя гимнастика. Шесть плюс!». А вот на некоторых передачах я бы поставил знак «80+». Прежде всего с нецензурной лексикой и, главное, агрессией любого рода. Есть и такие сюжеты, где люди не ведут диалог, а орут друг на друга, оскорбляют, каждый говорит свое, тема теряется, логики разговора нет вообще. Вредная штука – такой разгул «пилюрализма», когда один в другого «пилюет слюной». Тут, конечно, я уже далеко не об эстраде говорю. На подсознательном уровне все это передается нам: раз «им» такое можно, значит, и нам позволено? Не позволено. Нельзя. 80+.

– А еще бывает навязчивый закадровый смех…

– Я отношусь к нему резко отрицательно. Это пошло с американских ситкомов, и у нас бездумно подхватили. Мне каждый раз странно: на экране семья, люди ссорятся-мирятся, и тут этот хохот. Кто там смеется? Где он? Или бывает смех подмонтированный. Выходит артист на сцену: «Здравствуйте!» – «Ха-ха-ха!» Что – «ха-ха-ха?» С чего? Но вместе с тем я бы не стал мыслить только в черно-белых тонах. Не всегда есть возможность качественно записать живой концерт и реакцию зала, и смех приходится реанимировать.

– А в жизни нашей чего сейчас больше – смешного или печального?

– В жизни печального больше всегда! Вспомните хоть одну эпоху, хоть одно десятилетие, когда людям не было сложно, тревожно или грустно. Просто артист моего жанра должен находить веселый взгляд на печальное и заставлять людей улыбаться вопреки всему. Знаете, мне иногда кажется, что все наши люди – это мои родственники и хорошие знакомые. И если вы заберетесь вовнутрь меня и посмотрите на них моими глазами, то увидите в основном улыбки. Люди «возвращают мне улыбки», как говорил знаменитый театровед и критик Александр Аркадьевич Шерель. Удивительное чувство, словами не передать.

– Сколько часов в день Вы тратите на репетиции?

– По сути дела, круглосуточно. Мне иногда репертуар снится. Я даже дома сделал себе в кабинете такой приступочек, который символизирует сцену. Для репетиций. Я поднимаюсь на него, и у меня ощущение, что я на сцене.

– Высокий приступочек?

– Нет. Всего 15 сантиметров. Больше не надо. Я к зрителю близко, пропасти между нами не было и нет.

Беседу вела Екатерина Добрынина, специально для «НК»