Андрей Битов: «Писательство – это все равно что судьба»
Персона
Просмотров: 5081
По приглашению благотворительного фонда «Грант Матевосян» и факультета русской филологии в Ереванском государственном университете состоялась встреча с писателем и публицистом Андреем Битовым, награжденным золотой медалью за вклад в развитие русского языка и укрепление русско-армянских связей.
Битов из тех, кто действительно понял и почувствовал Армению, он первый лауреат Пушкинской премии в Германии, лауреат Государственной премии России, шевалье французского Ордена словесности, почетный доктор Ереванского госуниверситета и почетный гражданин Армении, сопредседатель Набоковского фонда в Санкт-Петербурге.
– Андрей Георгиевич, прошло сорок лет с тех пор, как были опубликованы Ваши «Уроки Армении». А совсем недавно в «Новых Известиях» было опубликовано Ваше эссе о геноциде армян 1915 года. Почему армянская тема так «зацепила» Вас?
– Впервые 43 года назад я приехал в Армению. Причем, я должен был ехать в Японию, но в последнюю минуту меня сняли с трапа самолета. Сейчас я рад, что это случилось. Так я попал в Армению. (Кстати, в Японии я до сих пор так и не был, а в Армении – бессчетное количество раз). Это и есть – случай. И как говорил Набоков: «Случайность – логика фортуны». С писателем Грантом Матевосяном я познакомился на сценарных курсах. От него я и услышал о трагической истории армянского народа. В своих размышлениях об армянской резне я писал о том, что еще в 1969 году, когда «Уроки Армении» проходили печать в нашей цензуре, там выкрамсывались места, где цитировались фашистские инструкции по поводу освещения подробностей геноцида армян. Они считали, что надо хранить «вежливое молчание» в вопросе геноцида армян… Сейчас же, в связи с вхождением Турции в ЕС, геноцид 1915 года – последний оплот сопротивления гуманизма… Знаю одно: история армян – борьба за свободу, и она еще не закончилась. Я писал о том, что турки резали армян как «неверных», но на самом деле их уничтожали именно за верность – земле, языку, Христу.
– Мандельштам писал: «Мы живем, под собой не чуя страны…» Вам приходилось испытывать что-либо похожее?
– В советское время интеллектуалы были подвержены настоящей творческой панике, но они сопротивлялись нажиму элегантно, с чувством достоинства. Тогда художественную литературу в основном читали и воспринимали как истинную гласность. Но это не были настоящие читатели: их больше интересовали намеки, то, что между строк, и т.д. Теперь больше читают журналистику, которой раньше почти не было и которая, по сути, освободила литературу от ненужной массовости. Собственно, массовый читатель - это больше из области ложных эффектов тоталитаризма. Переполненные аудитории меня не волнуют. И я не хочу возвращения такого прошлого для своей страны. Читатель всегда персональная вещь.
– В свое время публикация Ваших работ была запрещена в СССР, но это открыло Вам новые горизонты: заграница, лекции, общественная деятельность… Вот и «Империя в четырех измерениях» появилась не случайно…
– Нет более правдивой вещи, чем язык. Он выдает любую неправду, не прощает ни одного слова. Русский язык прекрасен, он все вынес, переварил и до сих пор является средством общения. Мне особенно нравится, когда всякие «новые европейцы» стараются говорить на английском, тщательно подбирая слова, а после официоза вдруг: «Слушай! Давай поговорим на русском!». Не надо утрачивать русский язык. Но империя не распалась бы, если бы было больше внимания к языкам других народностей.
…Вы знаете, я рад что не получил высшего филологического образования, потому что оно продолжало бы и дальше искажать меня по школьной программе. Вообще же, я не люблю слово «эссе», все мои книги – это проза, своеобычная, не спорю. Помните, как писал Пушкин: «Года к суровой прозе клонят». А меня почему-то клонит к поэзии. Вот опубликовал в «Новом мире» стихопрозу «Жизнь без нас». Это, конечно, очень неожиданная для меня книга - стихопроза. Но родился единый текст. Как в молодости, полилось само – то есть без мастерства. Это мне дорого, ибо бесхитростно. Вообще же, меня долго не пускали за границу. И хорошо. Это помогло мне остаться самим собой.
– Критики не раз говорили о том, что в литературе скоро грядет эпоха монолога…
– Да, но монолог должен содержать в себе диалог, где неминуем спор с самим собой. Писатель обычно стремится выстроить личную, почти интимную связь с материалом. А сюжет – лишь повод для того, чтобы сочинить свою историю. Вымученное новаторство – это начало конца. Потому что писательство – это все равно что судьба. Никакого особого, специального литературного таланта я не знаю. Подлинный писатель никогда не умеет писать. У него может только еще раз получиться. Тут надо знать, что подлинный замысел мучительно невыразим. Не случайно Пастернак называл творчество «высокой болезнью». Нельзя писать только потому, что ты умеешь писать. Писатель – это тот, кому есть что сказать. Вот только филология еще не достигла точности угаданного слова. Она при слове, а не слово при ней.
– А что для Вас есть любовь?
– …Для меня любовь, как и дружба, – это поступок. А вот по Чехову любовь – это либо остаток чего-то огромного, что исчезло, либо начало того, что мы еще не в силах осознать… а еще любовь – это вечный, неослабевающий страх перед смертью того, кого любишь. Но есть и предельная степень любви: неверие в смерть того, кого любишь, об этом есть баллада у Аветика Исаакяна.
– Вам важно, чтобы Вас понимали, ценили?
– По сути, жизнь каждого человека - это выявление собственным опытом границ добра и зла. Других путей не бывает. И потом, я никак не пойму, почему всем все надо понимать?.. Зачем? Все же так относительно! К тому же мне не дают покоя мысли об относительности времени и немного досадно оттого, что я живу так долго. Посудите сами: в моем возрасте Лермонтов прожил бы три раза и два раза – Пушкин… А потом я подумал, что они, возможно, прожили вдвое и втрое быстрее меня…
Когда же люди говорят, что когда-то было лучше или хуже, они лукавят, потому что лучше всегда тогда, когда ты молодой. Необходимо все делать вовремя.
– Что надо для «духовной осанки» человека?
– Люди живут снизу – по горизонтали – человеческой жизнью, а сверху – по вертикали – еще и божественной… Человек, мало-мальски наделенный чутьем и слухом к слову, никогда не усомнится в существовании творца, Бога. Достоевский шел к вере очень тяжким путем, и лишь когда он понял, что образ Божий существует в каждом человеке, он убедился, что Бог есть. Важно помнить, что без любви к ближнему невозможна и подлинная любовь к себе.
– Вы писали, что «страна не мала для человека, если он хоть раз почувствует простор», и относились эти строки, судя по всему, к Армении….
– Да, в Армении присутствует этот эффект пространства, полной потери масштаба… Это некая изначальная субстанция, хранящая особые формы, внутреннюю некрикливость. Этот простор ощущается и в великом алфавите, в точности соответствия звука графическому его изображению. Стоит вспомнить очертания армянских крестов, чтобы опять восхититься этим соответствием. Тот же простор и в армянской церкви, и в одухотворенности линий и в очертании армянских гор. Это удивительное сочетание твердости и мягкости, монументальности и простоты. И все это – и в воздухе, и в пейзаже, и в архитектуре, и в людях, и в алфавите, и в речи.
Кари Амирханян
Поставьте оценку статье:
Всего проголосовало 33 человека
Оставьте свои комментарии