Всяческое вам мерси и оревуар
Спросил у девчушки в ереванской аптеке препараты от аллергии. Показывает на полки: «Есть эти, эти, эти, вот эти. Какие вам?» Я говорю: «Любые, а лучше те, что подешевле. Все равно не помогут». Она с недоумением смотрит на меня. Я поясняю: «Видишь ли, приобрел в Париже и Берлине те же препараты с тем же названием – помогли. Те же с тем же названием покупал здесь – не помогали. Ты умная, может, объяснишь, в чем фокус?»
Ей особенно понравилось, что она умная, стала охотно объяснять. «Дело в том, – говорит, – что для одних стран препараты изготавливают по одной технологии, а для других – по другой, сложной и дорогой». – «Ты хочешь сказать, для отсталых стран делают ненастоящие препараты, а для развитых – настоящие?» – «Не совсем, но почти. Поскольку технологии разные, то и усвояемость разная», – говорит она. – «Выход, стало быть, один – переехать в страны, где препараты настоящие, и можно чуть дольше прожить», – провоцирую я ее. – «Ни в коем случае! – решительно отрезает она, и глаза ее излучают искренность. – Оставаться и делать все, чтобы стать передовой страной». – «Тебе это под силу?» – спрашиваю. – «Не мне одной – нам», – отвечает уверенно. Ну, Жанна д,Арк, ну, Павел Корчагин в юбке!.. Хотел сказать, что в 25 лет сам думал, что лет через двадцать наступит если не золотой, то серебряный век. Хотел, но не сказал. Взял бесполезные пилюли и пошел домой. Вдруг случится чудо, и у них получится…
Этот пост я выложил в фейсбуке, было много комментариев. Одни спрашивали названия препаратов, других заинтересовал смысл сказанного, что гораздо важнее. Вообще, доложу вам, народ пошел практичный. Романтизму нет, как говорил персонаж Георгия Вицина. Знакомый торговец на книжном развале спрашивает: «Ну, как там, в Европе? Хорошо кормят?» Спрашивает серьезно. Под боком лежат штабелями книги европейских авторов, а человек интересуется исключительно тем, насколько сытно там едят. Будто сам голодает. Не голодает, судя по пухлым щекам, и наверняка не читал книг, которые продает. Иначе спросил бы, ходил ли я по улицам, по которым кардинал Ришелье в карете проезжал. У этой категории людей есть масса присказок, которые я не переношу – такая, например: скажешь, что был на дне рождения или в гостях – «да пойдет тебе на пользу все, что ел и пил». «Ел и пил» – основа основ, альфа и омега бытия, отсюда и «желудочно-кишечная миграция», как я ее называю. Или вот еще идиотский вопрос: «А как там относятся к нам, армянам?» Там – это в Москве, в Мадриде, в Бомбее, в Новой Зеландии, в Австралии, в Японии, в Мозамбике… Там только о нас, армянах, и думают. Или появилась информация о том, что на Марсе обнаружили органическую жизнь – а что нам, армянам, это даст?.. Действительно, мы совершенно особый вид homo sapiens, живем в стороне от человечества. Или сделал какой-нибудь проходимец и подлец комплимент армянскому народу – он уже не подлец, его цитировать, на руках носить надо. Можете забросать меня камнями, не нравится мне то сплоченное, темное сообщество, что зовется простым людом. Не то что не люблю, но жалко до слез. До слез, до смеха.
…Сидим мы с Кареном в парижском кафе, и женщина за соседним столиком, поймав мой взгляд, улыбается. Улыбается официантка, улыбается бармен. Многие здесь улыбаются. В любом заведении появляется ощущение, что тебя в этом месте давно и трепетно ждали. В самолете «Эр-Франс», к примеру, кажется, что из всех пассажиров милее им именно ты, мсье такой-то, и не приди ты сюда, они горевали бы страшно, и не улетели бы вовек, и заржавел бы аэроплан прямо на летном поле. Ну так вот – женщина за соседним столиком улыбкой откликается на мой внимательный взгляд. Нормально. Улыбаются в автобусе, в метро… Спроси кого-нибудь о чем-нибудь. Ответят с готовностью и с неизменной улыбкой. Могут даже за руку взять, повести показать. Как-то неловко с непривычки, после озабоченных, опрокинутых отечественных лиц. А ведь туристов в Париже видимо-невидимо, давно должны были устать от «понаехавших». Карен, который живет тут больше 20 лет, говорит, что не устают. Да что туристы, от разноцветных беженцев, заполонивших город, не устают. Может, и устают, но не показывают. Существует некий неписаный закон терпимости, норма доброжелательности, пусть и формального человеколюбия – то, что ученые мужи называют толерантностью и избыток чего, по мнению моих друзей-экспертов, погубит в конце концов Европу. Карен утверждает, что терпимость тут безмерная, но не резиновая.
А женщина снова ловит мой взгляд и снова улыбается. Понравился я ей... Карен, прочитав на моем лице довольство, замечает: тут все друг другу нравятся, пока не разонравятся. Приезжал знакомый армянин из Еревана и каждый раз, там и сям ловя непривычные для себя женские приветливые улыбки, возбужденно ставил диагноз: «Она готова». К чему готова? Как к чему, отдаться готова, отвечал гость. Ну так попробуй, провоцировал его коварный Карен. Тот подступался к даме и возвращался удрученный: оказывалось, не собиралась мадам отдаваться первому встречному. «Чего тогда улыбаются, глазки строят?» – возмущался гость. И то верно: наши каждому не улыбнутся. Наши не кокетливы, излишней деликатностью не страдают – и очень гордятся этим. У тех есть шарм, даже при внешней непривлекательности он есть. Там красавиц видишь в кино. У нас их можно увидеть на улице, в метро, но лучше с ними не заговаривать. Подошедший на улице незнакомец заранее напрягает их: чего ему надо, этому типу? У Сергея Довлатова есть очерк о хамстве; запомнилась фраза о том, что в тех краях тебя могут ограбить, но дверь перед носом не захлопнут. Однажды мне было плохо, не могу забыть, как я постучался к московской соседке, чтобы попросить лекарство, и она вела со мной переговоры через закрытую дверь. Ю.Нагибин: «Виноваты безмерные пространства холода, снега и ветры, где человек не мог притереться к человеку и стать общественным животным». В Армении нет безмерных пространств холода, но ситуация не намного лучше. Что ни говори, для нашего общества характерны неприязнь и недоверие друг к другу. Говорю о постсоветском пространстве, ибо все мы из одного детдома, как бы от этого ни отмахивались. Взять хотя бы «бычью» манеру выскакивать на дороге из машины для выяснения отношений – с монтировкой или битой. Кстати, в бейсбол на нашей территории никто не играет, но биты почему-то имеют спрос. Или ток-шоу в телевизоре, где участники орут, брызгая слюной, перекрикивая и готовые разорвать друг друга. Не пытаюсь противопоставить нашему миру другой, идеальный, и не подумайте, бога ради, что я не патриот. Пламенный, аж градусник зашкаливает. Иначе не беседовал бы с вами на страницах этой газеты, а беседовал бы не с вами на страницах другой газеты. Что касается того, где жить хорошо, я вам вот что скажу: несчастные и юродивые есть везде, преступники и маньяки тоже, не говоря уже о хамелеонах-политиках. Коренные парижане, коих не так много осталось, твердят, что Париж уже не тот, и они правы. Настоящие москвичи, которые составляют пять процентов от населения столицы, говорят то же самое о своем городе. Ереванцы – то же самое. Мы любим страны и города подчас вопреки социальной логике. К примеру, я люблю Ереван, несмотря ни на что. Москву и Питер – вопреки всему. Люблю Париж с его пестротой, бестолковостью, невесть откуда берущейся безалаберностью и вместе с тем красотой, органичным слиянием прошлого и настоящего, беспечностью, открытостью, не парадной праздничностью. Не скажу, что излучаю счастливое сияние (излучал в первый приезд), а легко, свободно дышится, энергия откуда-то берется, чувство праздника. Откуда? От старика Хемингуэя, наверно, или от другого старика, Генри Миллера. Или Тулуз-Лотрек с импрессионистами тому виной?.. А может, Дюма с Гюго и Мопассаном?.. Или Эжен Сю с его «Парижскими тайнами»… Или французские шансонье, которыми заслушивался в юности… Или Жан Марэ… Или Брижитт Бардо, предмет юношеских эротических фантазий… Или Жан Габен… Ив Монтан… Жюль Верн… А может, Годар, Лелюш и Трюффо… Не знаю и готов признать, что субъективен. Хотите объективности, почитайте рассказы Эдуарда Лимонова о его парижской жизни. Там он кроет всех и вся, кроет убедительно – и чиновников-бюрократов, и убогую жизнь в дешевых парижских кварталах. Хотя сам при этом долго и упорно добивался вида на жительство. Почитайте Василия Аксенова. Вообще говоря, всякий большой город, мегаполис, многовариантен, имеет множество лиц, вопрос в том, с каким из этих лиц ты столкнулся, что вынес и с чем сравниваешь. И разумеется, приезжему романтика любой местности открыта больше, нежели постоянному жителю. В этом я давным-давно убедился, сравнив два восприятия Москвы: когда приезжал сюда на время и когда поселился тут постоянно. Заботы о хлебе насущном быстро затмевают романтику, хотя воодушевляющая мысль – вот и я живу здесь! – первое время поддерживает. Правда, Карен, с которым мы гуляем по Парижу, утверждает, что без семьи и родных даже эта мысль не поддерживает.
Старшее поколение знает его хорошо, но может прикинуться, что не помнит. Молодое не знает вовсе, хотя когда-то литературные тексты Карена Симоняна – а точнее, Карена А.?Симоняна, ибо он ставил между именем и фамилией также первую букву отчества – входили в армянские школьные учебники грамматики; помните, когда в пример приводился эталон правильного предложения, а в скобках – имя писателя? Карен был одним из немногих молодых литераторов, кого цитировали в этих учебниках. Должен прибавить, что на примере его жизненных перипетий я убедился, каким забывчивым и равнодушным может оказаться общество, каждый член которого, бия себя в грудь, заявляет, что он патриот и за национальную культуру горой. Писательское сообщество, делящее коллег на «своих» и «не своих», вызывает недоумение в первую очередь. Хотя какое там недоумение, когда среди творческих людей, особенно моих соотечественников, взаимная нетерпимость, отторжение, зависть более всего характерны. Я вам на этот счет много интересных историй рассказать могу. Тесно в национальных культурах, вот и толкаются. Для чего они вообще существуют, эти самые культуры? Для того, чтобы невидимо, микроскопическими крупицами подпитывать культуру мировую. Не я сказал, сказали более умные люди. Лично меня устраивает культура мировая, и доложу попутно, что Владимира Набокова не считаю русским писателем, так же как Вильяма Сарояна – армянским, Кафку – чешским или немецким, а Маркеса – колумбийским. Однако у малых народов свои комплексы – и пусть. Но тогда поддерживайте друг друга, помогайте, черти, не ешьте, не топите, не топчите, не жальте друг друга, как скорпионы в банке. Оно, конечно, то, о чем я говорю, присуще не только малым народам, знаем примеры из советской литературы. Известные писатели, побросав дела, бежали пред очи литературного начальства, дабы поскорее поставить подпись под петицией, уничтожающей достойных людей. Подобострастие зашкаливало. Я вот что вспомнил: «Старик Хоттабыч» был любимой книгой моего детства, всегда мечтал познакомиться с его автором, и когда спустя годы такая возможность, наконец, представилась, другой хороший детский писатель и честный человек поведал мне неприглядные факты о Лазаре Лагине, после чего желание знакомиться с ним улетучилось. Несоответствие того, что создано талантливым человеком, и того, что сделано им в жизни – этот диссонанс поражает. Раз уж заговорил о детской литературе, чтобы не уйти от темы, отмечу, что Карен Симонян начинал именно с нее, с детской и юношеской литературы, и немало в том преуспел – и как издатель, и как автор, и как переводчик. Работал в армянском журнале «Пионер», затем заведовал отделом детской и юношеской литературы в издательстве «Айастан», а уж потом в течение 7 лет был главным редактором журнала «Литературная Армения». Доподлинно известно, что везде он развивал энергичную деятельность и оставлял после себя нечто запоминающееся. Например, нынешнее старшее поколение читателей обязано ему выходом в 60-е на армянском языке 10-томника Жюля Верна, 12-томника Джека Лондона, произведений Стейнбека, Акутагавы, Абе Кобо, Апдайка. Он впервые перевел на армянский язык Бредбери, благодаря чему читатели узнали о существовании великого американского фантаста. Нас с ним в начале семидесятых фантастика сблизила. Первым армянским писателем-фантастом был Ашот Шайбон, работавший в русле «фантастики ближнего прицела», такая была популяризаторская, футуристическая ветвь. Если сравнить Шайбона с русскими фантастами, на ум приходит Александр Казанцев. Карен Симонян пришел после Шайбона и как по уровню литературного дарования, так и по популярности превзошел предшественника, что, мне кажется, вполне естественно. Во-первых, он больше читал, больше знал, в том числе фантастику зарубежную, которую к тому времени стали активно переводить на русский язык, во-вторых, отношение к фантастике у него было иное: не популяризация науки, не предвидение будущего, а гиперболизация реальности, фантастика как литературный прием.
Карен Симонян был уже известным писателем-фантастом, а я, моложе его на 15 лет, писал статьи о кино, фантастические рассказы, время от времени печатался и вместе с единомышленниками создал Клуб молодых фантастов при Ереванском университете, куда в большую университетскую аудиторию мы приглашали творческих людей. Так и познакомились с Кареном, и, опуская подробности, скажу, что, когда его назначили главным редактором «Литературной Армении» и он предложил мне работать в журнале, я, раздумывающий, оставаться мне в Ереване или переехать в Москву, согласился пойти к нему литсотрудником хотя бы потому, что он собирался открыть в журнале рубрику «Фантастика», печатать новые имена и переводную зарубежную литературу, иначе говоря, повернуть издание лицом к современности. Чтобы понять, что это значило в то время, надо понять, что представляло собой издание до его прихода. «Под горою Арарат растет сладкий виноград» – примерно так это выглядело. Если кто не понял, поясню: экзотическая страна, экзотический народ, вино рекой, шашлыки, горы, бараны, шалахо, дудук, хачкары, абрикос, гранат, виноградная лоза... «Я армянин, я стар, как Арарат…» Сегодня Армения повернута к миру, увы, той же экзотической стороной. Правда, есть еще джаз, «простодушно-милая негритянская веселость», как характеризовал его Герман Гессе; на джазе помешаны и стар и млад, и это делает нас слегка причастными к большой культуре. Скажете, утрирую, и будете правы: я же фантаст. Однако ничуть не преувеличиваю тот факт, что с первого до последнего дня работы в «Литературной Армении» чувствовал себя, как в осажденной крепости, был свидетелем хитросплетений, интриг и баталий вокруг журнала, доносов и шаманских ритуалов, имевших целью скинуть главного редактора и набранный им штат; особенно раздражал русскоязычную секту литераторов ваш покорный слуга, не член Союза писателей, рассказы которого, несмотря на это обстоятельство, печатались в журнале, больше того, переводились и издавались за рубежом. И как назло, рейтинг журнала за пределами Армении был высоким, да и сам Карен оказался человеком бойцовского нрава, настоящим гроссмейстером по части интриг и хитросплетениям оппонентов не без удовольствия противопоставлял еще более изощренные хитросплетения собственные, посему продержался в журнале дольше, чем хотелось повстанцам. Нам удалось даже созвать всесоюзное совещание писателей-фантастов в Ереване, что в то время могло показаться утопией. Ну, а когда все эти баталии вкупе с прокуренной комнатой, неубывающими на письменном столе рукописями, экстренными заседаниями штаба и продавленным писательскими задницами редакционным диваном мне надоели, я, на грани нервного срыва и будучи заведующим отделом, оставил журнал, город, собственный дом и уехал в Москву поступать на Высшие курсы сценаристов и режиссеров. И представьте, облегченно вздохнул, поселившись в общежитии ВГИКа. Вернувшись в Ереван через два года, узнал, что Карен работает теперь в другом журнале, а еще через несколько лет дошли до меня слухи, что при новой власти он стал председателем Госкомиздата, была такая контора, приравненная к министерству. Иначе говоря, стал министром, туда ему и дорога, подумал я. Именно в тот период пошла в республике «чистка» русскоязычия. Со старыми властями не дружил, а к новым и близко подходить не желал. Так что жили мы с Кареном в параллельных мирах. А еще через некоторое время узнал, что он эмигрировал во Францию. Не нашел, стало быть, общий язык с хозяевами, чего и следовало ожидать при его характере. В середине девяностых я жил в Москве, забот хватало, и армянские перипетии (их задолго до того можно было предсказать) меня мало волновали.
Ну, а дальше представьте себе двух пожилых, но не старых, но и не молодых фантастов, которые не виделись 35 лет, а теперь, сидя в кафе, что в Латинском квартале, неподалеку от Нотр-Дам, ведут неторопливую, можно сказать, теплую беседу. Один из них, ваш покорный слуга – артроз, астма, аллергия – много лет живет в России, часто наезжает в Ереван, назовем его Р.С. Второй – К.С. – живет в Париже с середины девяностых, ныне 80-летний французский пенсионер, носящий стенты в коронарной артерии и титановый сустав в колене.
Р.С.: – Я пришел к выводу, что настоящие писатели редко остаются в пределах одного жанра. Меня, к примеру, по сей день называют фантастом, хотя я давно не пишу фантастику в ее традиционном понимании. Тем не менее в Союзе писателей, в разных компаниях то и дело слышу: «Привет фантасту». Или – «инопланетянину». Ради бога, приятно быть инопланетянином на фоне тех, кто меня так называет, но в этом обращении, в упорном желании присобачить меня к фантастике видится другое – желание подчеркнуть мою литературную неполноценность, что ли. Мне стукнуло 65, чувствую себя на 45, и это радует, но одно на самом деле глупое обстоятельство огорчает по-настоящему: соотечественники не поздравили, не отметили, я для них ломоть отрезанный. Что стоило хотя бы в газете пару строк тиснуть? 40 лет в журналистике, в публицистике, в литературе, 2000 публикаций в сотне изданий, половина из которых на армянскую тему, книга публицистики «В поисках Эдема», которая достойна премии. Какой-нибудь инородец не сделает и четверти того – в Ереване на руках носить станут. Ящиками медальки и звания раздают – тем, кого знают, кто в милости, на виду, кто любезен, учтив или, наоборот, не слишком любезен и надо по шерстке погладить; я же для них никто. Считают, что живу в Москве, значит, процветаю, печатаюсь, высокомерен, непредсказуем, опять же женщины вокруг красивые, с какой стати еще и привечать? Злюсь и тут же себя одергиваю – званий захотел, грамот, премий, побрякушек? И что с ними делать будешь?.. Прекрасный текст Сименона вспоминаю. Смысл таков: скажи мне, кто тебя награждает, и я скажу, кто ты. Или Юрий Нагибин: «Наши прозрачно-пустые писатели закутываются в чины и звания, как уэллсовский невидимка в тряпье и бинты, чтобы стать видимым. Похоже, что они не верят в реальность своего существования и хотят убедить и самих себя, и окружающих, что они есть…»
К.С.: – Вот именно. Думаешь, в Армении не читают тебя? Не знают, не понимают? Читают, знают, понимают. В том-то и причина. Когда вышел мой роман «Сицилианская защита», меня сначала сильно раскритиковали, а после говорят: «Ты же фантаст, зачем тебе реализм?» Было почти то же самое – когда вышла повесть «До свидания, Натанаел». Я вторгся на их территорию, одним конкурентом стало больше. А когда «Натанаел» вышел в Швеции, кому-то стало плохо. Дальше – «Микаел Налбандян» (первое издание биографического романа вышло в Москве тиражом 150.000 в серии «ЖЗЛ». – Р.С.). Эта работа меня захватила так, что и о фантастике забыл. Да и что такое фантастика, если вдуматься. Не жанр, а литературное направление, если это литература, и занятие для графоманов, если это не литература. А кто и как к тебе относится и насколько ты признан, поверь, не имеет значения. Известность разве что гонорары прибавит, не более. От зависти никуда не денешься. И тем она сильнее и ядовитее, чем ниже уровень общества, человека. В провинциальных обществах все друг другу завидуют. Но кого будут помнить через пятьсот лет? Кто будет признан, известен, наградами увешан, ты знаешь? И я не знаю. А ведь пятьсот лет – по сути, мгновение. Так что не жди благодарностей. Я каждый раз, когда составляю биографическую справку, непременно отмечаю: два десятка книг, наград и званий не имею, а из Союза писателей в девяностые исключен.
Р.С.: – А как же честолюбие? Не поверю, что у тебя его не было. Творческое честолюбие, социальное… Кстати, уже в постсоветское время, когда ты переехал в Париж, мне попалась в сети твоя биография, где вкупе с этапами творчества кто-то напоминал, что ты член КПСС с какого-то года. Можно было и не вспоминать сей факт – подумаешь, грех: многие там были, включая и нынешнее высокое руководство, к тому же ясно, что, не будучи в компартии, ты не стал бы главным редактором «Литературной Армении». Но сегодня всем, кто вхож в фейсбук, известна твоя прозападная, непримиримая по отношению к большевизму позиция. Потому и отметили членство в КПСС – с намеком, мол, у самого рыльце в пушку.
К.С.: – Конечно, с намеком, хотя меня и это не волнует. Но могу рассказать. То было задолго до «Литературной Армении», в издательстве «Айастан»,
в шестидесятые. Я был заведующим отделом. Представь – серое здание, в котором полно серых, невежественных, пугливых людей. Я тогда затеял серию мировой литературы, и по поводу каждого автора у руководства возникал вопрос: а можно ли? Знаешь, что писала армянская «Литературная газета» о Вильяме Сарояне в пятидесятые? Что он буржуазный писатель, воспевающий американские ценности, и об издании его на армянском языке не может быть и речи. Только когда в Москве вышел русский перевод «Приключений Весли Джексона», армяне объявили Сарояна своим. Помнишь, в конце семидесятых мы в «Литературной Армении» печатали из номера в номер воспоминания Шарля Азнавура («Азнавур об Азнавуре». – Р.С.) и внезапно прекратили публикацию? А почему прекратили, знаешь? Директива пришла – не печатать. А знаешь ли, что некоторые неугодные книги тайно сжигали, целыми тиражами? А знаешь, что моя секретарша в «Литературной Армении», женщина в летах, ты ее должен помнить, была по совместительству сотрудницей органов? Не только она дружила с «комитетом», могу перечислить и некоторых наших литераторов… Делали они это ради карьеры, конечно. И товарищи в штатском время от времени заходили проведать. Видишь ли, нами долгое время правили напуганные люди, пришедшие из 30-х. Я в издательстве не без труда пробивал не только зарубежных, но и писателей своего поколения, своих друзей – Эдуарда Авакяна, Перча Зейтунцяна, Зорайра Халафяна, Мушега Галшояна… С Грантом Матевосяном жили в одном доме, на одной лестничной площадке, с ним связана забавная история, позже напомни, расскажу. В те же шестидесятые в издательстве мне предложили писать заявление в партию. Я и написал, и должен сказать, более достойные люди писали заявление, чтобы их не трогали. Одновременно со мной в партию вступил Гурген Маари, на редкость яркая личность, европейский человек.
Р.С.: – Между тем некоторые из писателей сами просились в партию, в Союзе писателей была очередь на годы вперед. Их-то никто не преследовал, и по убеждениям коммунистами не были. Хорошо, ответь мне на вопрос, который давно хочу тебе задать. При новых постсоветских властях ты ведал Госкомиздатом, и в этот же период, как мне поведал директор типографии, ни с того ни с сего рассыпавший гранки моего долгожданного сборника, ты приказал не издавать книги на русском языке. Я ждал выхода своей книги три года, в Польше собирались ее перевести. И вдруг такой облом. Я был зол на тебя страшно. А с другой стороны, решил, что это знак. И уехал.
К.С.: – Объясняю. В то смутное время типографии, используя казенную бумагу и станки, вовсю перепечатывали московские издания зарубежных детективов, большие деньги на этом делали, и мне соответственно предлагали взятку, что было обычным делом. Процветал нелегальный бизнес за государственный счет, и никого это не волновало (уверен, и сейчас не волнует). Вот я и запретил печатать книги на русском языке. Всякое исключение пробило бы брешь в стене, и пиратский бизнес вновь забил бы фонтаном. Некоторых директоров типографий пришлось уволить. Твоя книга менее всего была достойна этой участи, но что поделаешь.
Р.С.: – Лес рубят, щепки летят? А если ты своим приказом лишил читателей шедевра?.. Ладно, дело прошлое, но вопрос о языке всегда был болезненным. Притом что армянский язык считался государственным, никто его не задавливал. И школ армянских было в два с половиной раза больше, чем русских. И в русские школы никто не заставлял отдавать детей. А с каким высокомерием армяноязычные литераторы относились к русскоязычным, при этом икру метали, московским редакторам в ножки кланялись, чтобы издаваться на русском. Сегодня похожая ситуация, между прочим. Когда случилась вся эта вакханалия девяностых (иначе ее не назовешь), русскоязычные первые уехали. А те из них, кто остался, сменили окраску, чтобы соответствовать национальной установке. Я же с самого начала был против закрытия русских школ и не переставал повторять: нельзя жить в современном мире только с армянским.
К.С.: – Нельзя, конечно, но есть еще английский, французский, испанский, есть много других языков. Это сразу понимаешь, как только выезжаешь за пределы бывшего СССР. Владея английским, плюс языком той страны, в которой живешь, плюс свой национальный, можешь спокойно обойтись без русского. Это может показаться странным: живя в советском заповеднике, мы привыкли к универсальности русского языка. Проблема, конечно, не в русской культуре, к которой, ты знаешь, я прекрасно отношусь. Речь о языке как средстве пропаганды, политического давления, сознательного сужения интересов народа в пределах той информации, которую хотят ему вдолбить. Нужно же, чтобы народ смотрел российские, а не иностранные телевизионные каналы.
Р.С.: – В том и дело, что уже четверть века независимости, но не видать, чтобы молодежь читала Шекспира или Хемин-
гуэя в оригинале. Моя дочь читает, сын читает, но они читают также и на русском. Зато остальные благополучно забыли язык Чехова и сегодня не знают ни своей, ни зарубежной литературы. Стоит ли напоминать, что русская переводческая школа считалась одной из лучших в мире? И что вся литературная, культурная, научная информация, которой владели лучшие люди твоего же поколения, шла через русский. И Ереванский университет, и Институт языка, и Академия наук вместе с Матенадараном, Оперой, издательствами появились не в результате раскопок Эребуни.
К.С.: – Мы говорим о разных вещах. Думаешь, во Франции поголовно читают Шекспира в оригинале? Не в этом дело, а в том, что здесь созданы условия для свободного развития человека в любом направлении, а если ленивый – живи под мостом, все равно пособие получишь. Закон един для всех, взяток не существует. На самом высоком уровне что угодно может твориться, но на бытовом уровне человек социально защищен и не боится завтрашнего дня. Мой внук заканчивает Сорбонну, в совершенстве владеет тремя языками, учит четвертый и уверен в своем будущем. Меня и мою жену лечат бесплатно, у нас нет чувства ущербности по отношению к богачам, потому хотя бы, что никто в Париже дворцов себе не строит, как это происходит в Ереване. И если бы мы оставались в Армении, не знаю, в каком сегодня были бы положении, были бы вообще живы. Гарегин Нжде говорил, что главный враг армянского народа – внутри него, и это правда. Раньше я был привязан к тому, что называют родиной, а теперь жалею, что перебрался сюда так поздно, я бы многое сделал по-другому. Человек имеет право жить в любой точке планеты – где ему хорошо, где он себя реализует. Оставайся армянином, русским, чехом, болгарином – кем хочешь, никто тебе не мешает, только не будь примитивным патриотом, каких довелось встретить тут в армянской диаспоре. Бьете тревогу, мол, глобализация наступает, не понимая, что, хотим того или нет, участвуем в процессе глобализации, пользуясь хотя бы компьютером, интернетом, смартфоном. И если человек не защищен законом и влачит убогое существование, может ли глобализация сделать его жизнь еще хуже?
Р.С.: – Глобализацию, насколько я знаю, не приемлют также во Франции, в Италии, в Англии… Ты сказал, с Грантом Матевосяном связана забавная история. Расскажешь?
К.С.: – Это почти рождественский анекдот. Помнишь «Мы и наши горы»? Группа пастухов зарезала беспризорных овец, и началось по этому поводу расследование. Я давно раскрыл истоки этого сюжета. С Грантом, как я уже говорил, мы жили на одной лестничной площадке, а этажом выше обитал некий врач. В канун Рождества этот самый врач купил живую индюшку, привязал ее к перилам своего балкона и ушел на работу. А птица взяла и развязалась, спрыгнула вниз и стала трепыхаться на асфальте. Тут проходит мимо в то время еще малоизвестный писатель, будущий летописец Цмакута. Видит индюшку, подбирает, несет домой жене, затем режет ее во дворе – птицу, не жену. Вечером возвращается врач, ищет любимое животное, опрашивает соседей и находит следы крови, которые ведут прямо к квартире Гранта. Тук-тук, хозяйка, не у вас ли мой индюк? Хозяйка возмущенно: кого вы имеете в виду? Птицу, не вашего мужа. Выходит муж: ах птицу, так мы ее, дорогой сосед, уже зарезали, общипали и в кастрюлю уложили. «Как это общипали! Верните моего индюка!» – требует врач…
…Мы расплачиваемся, встаем и идем к выходу из кафе. Хозяин открывает перед нами дверь: «Оревуар, мсье». На улице Карен сообщает, что собирается ехать в супермаркет «Карфур» сделать покупки к приходу Пер Ноэля, то бишь французского Деда Мороза, и предлагает мне составить ему компанию. У меня масса времени, почему бы нет. Мы проходим мимо Нотр-Дам, рядом с которым находится старинный госпиталь «Обитель Господа», ныне действующая клиника. Я вглядываюсь в выцветшее здание, похожее на дряхлого, прокуренного старика-дворянина. Похвальная черта у французов – сохранять старые исторические постройки, армянам бы научиться, но для этого надо любить свой город. Служитель в оранжевом комбинезоне подметает желтые листья под аркой. Поймав мой взгляд, поднимает голову – натуральный Квазимодо со шрамом на лбу. «Бонжур, мсье, – проговаривает Квазимодо, приветливо улыбается, и в тот же миг преобразившись, становится почти что Пер Ноэлем. – Са ва?..» В смысле – все в порядке? Са ва, мсье, отвечаю, очень даже са ва, а посему всяческое вам мерси и оревуар.
Руслан Сагабалян
Оставьте свои комментарии