Зазеркалье Перча Зейтунцяна
Перч Зейтунцян – известный армянский прозаик, драматург. Родился в 1938 году в Александрии (Египет). В 1948 году семья переехала в Армению. Окончил Пятигорский институт иностранных языков, после чего учился на Высших курсах сценаристов и режиссеров в Москве. С 1965 по 1975 был главным редактором студии телефильмов «Ереван», с 1975 по 1986 – секретарем правления Союза писателей Армении, а в 1990-1991 гг. – министром культуры Армении. Публикуется с 1956 года. Наиболее известные романы – «Самый грустный человек», «Легенда ХХ века, Клод Роберт Изерли», «Легенда о разрушенном городе», наиболее известные пьесы – «Легенда о разрушенном городе», «Самый грустный человек», «Встать, суд идет», «Неоконченный монолог».
Самопогружен почти в той же степени, в какой и герой фильма «Хроника ереванских дней», созданного по его сценарию. Этот фильм, поставленный режиссером Фрунзе Довлатяном, также стоял особняком в армянском кинематографе. Сегодня такие ленты уже не смотрятся: неторопливое действие, множество ассоциативных символов, сосредоточенное исследование внутреннего мира персонажа не свойственно нынешнему кинематографу.
Уйдя в 1982 году из журнала и поступив на Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве, я с удивлением узнал, что и Зейтунцян, оказывается, учился на тех же курсах задолго до меня. Иначе говоря, мы с ним в разное время проходили одну Школу. А в том, что Высшие курсы были школой с большой буквы, можете не сомневаться. Много позже он спросил у меня, в чьей я был мастерской, и удовлетворенно кивнул, услышав имена Ю. Дунского и В. Фрида.
В начале суетных девяностых мы случайно встретились в Москве, в фойе театра, пообщались минут пять, после чего не виделись больше пятнадцати лет. Теперь, по прошествии насыщенного событиями непростого времени, я посчитал возможным встретиться с ним.
– Изменился. На улице я бы не узнал тебя, – приветливо улыбнулся он с порога своей ереванской квартиры.
ПАРАДОКСЫ ВРЕМЕНИ
Перч Зейтунцян:
– Хорошо, давай разберемся с этим. Начнем с того, что Союз писателей в те годы не был идеологической организацией в строгом смысле слова, и секретарство рассматривалось не как государственная должность. Могу с уверенностью сказать, что не было у нас и тех жестких уз и рамок, которые приписываются тому времени с позиции сегодняшней. В СП работало немало талантливых, широко мыслящих, раскрепощенных людей, и ты должен это помнить. Я думаю, во многом здесь заслуга Вардгеса Петросяна, он был лучшим председателем писательского союза за годы его существования. И если мы, секретари, были далеко не протокольными чиновниками от литературы, то это благодаря созданной им атмосфере. Вообще, делать выводы о человеке, исходя из того, где он работал или как называлась его должность, не совсем верно. В каждом отдельном случае по-разному. Один прислуживается, приспосабливается, другой пытается направить данные ему возможности на общее благо. Так было всегда, и не только в творческих союзах. Были писатели советские и несоветские. Не говорю сейчас о диссидентах, они стояли особняком. Советские соответствовали государственной идеологии и решениям партии, несоветские же занимались тем, чем должен заниматься нормальный писатель – исследованием человека и общества. При этом существовали «маленькие хитрости», с помощью которых обходили цензурные и редакторские препоны. Я помню работу над сценарием «Хроники ереванских дней». Сценарий переписывался много раз. В течение трех лет мы с Фрунзе Довлатяном безуспешно посылали его в Москву, в Госкино, а те успешно возвращали. Снова и снова приходилось править и переписывать. Пока не догадались связать эту историю с войной. Только тогда приняли. Шкатулка открывалась просто.
Руслан Сагабалян:
– С фантастикой происходило то же самое: существовало такое же деление на «советских» и «несоветских». Иван Ефремов в «Туманности Андромеды» воспевал коммунистическое будущее, в то время как братья Стругацкие в «Обитаемом острове» описали некое тоталитарное правление на некой планете и вышки, от которых исходят волны, вторгающиеся в сознание людей. Намек прозрачен, но за руку, как говорится, не поймаешь. Партийные идеологи окрестили такие произведения «литературой с двойным дном». Закинь героев подальше – и пиши, что хочешь. Не по той ли причине действие двух Ваших известных романов происходит в Америке? И хотя Америка там не прописана, однако герои – реально существовавшие американцы. Я слышал упреки в Ваш адрес: дескать, какая связь между армянским писателем и Робертом Страудом или Клодом Робертом Изерли?
– Я и сам не раз слышал подобные высказывания: почему, мол, действие твоих романов происходит в Америке? Не всем объяснишь, что это притчи и к Америке они не имеют отношения. Обычно я отвечал так. А вас не удивляет, что Франц Верфель написал роман о геноциде армян? Какое он имеет к тому отношение? На самом деле каждый писатель решает проблемы, связанные с ним самим, с его страной и его народом, даже если пользуется при этом историей другого народа. Это для него удобный повод, чтобы высказаться, художественный прием. Трагедия «самого грустного человека» Роберта Страуда – это трагедия человека, лишившегося свободы. А что могло быть важнее этой проблемы в советской стране? На самом деле тут следовало бы задаться другим вопросом. Почему это печаталось? Почему «Клод Роберт Изерли» выдержал в советское время большое количество изданий? По той же причине, почему Госкино согласилось принять сценарий «Хроники ереванских дней». Там спасла тема Великой Отечественной. Здесь вещь рассматривалась как антивоенный роман. Когда в Ереванском драмтеатре готовился к постановке «Самый грустный человек», один серьезный товарищ спросил: «Что за Роберт Страуд? Кто это?» То есть кто на самом деле подразумевается под этим иностранным именем. Я сказал, что это реальный человек, был приговорен к пожизненному заключению и в американской тюрьме, стал знаменитым ученым. Серьезный товарищ навел справки, выяснил, что так и есть, и дальше никаких вопросов не возникало.
– Мне почему-то кажется, что эти «маленькие хитрости» были хорошо известны и редакторам издательств, и чиновникам от кино. Просто им надо было подстраховаться перед начальством. А если предположить, что и начальство понимало все эти ходы и, в свою очередь, страховалось от собственного высокого начальства, то вырисовывается забавная кафкианская схема. Все всё прекрасно понимают, но так надо. Кому надо – неизвестно. При этом что нельзя писать – знают все, а что можно – поди разберись. Удивительно и в то же время объяснимо, что в этих условиях могли работать такие режиссеры, как Андрей Тарковский, или такие писатели, как Чингиз Айтматов. Меня с некоторых пор беспокоит парадокс времен: в несвободных условиях Тарковский создал малобюджетный шедевр «Сталкер» по Стругацким, а в нынешних свободных Федор Бондарчук сколотил безумно дорогой и крайне неинтересный «Обитаемый остров» по тем же Стругацким. Зависит от таланта? Пожалуй. Но вот фильм Эльдара Рязанова «Гараж». Если во всех сценах картины выражение «правление гаражного кооператива» заменить «партией и правительством», то окажется, что в семидесятые режиссер снял антисоветское кино. Тоже ведь притча. Позже, в «свободных» условиях, тот же Рязанов снимал откровенно публицистические, «обличительные» ленты. Получилось слабее «Гаража». У меня в связи с этим возникает вопрос. Должно ли настоящее искусство говорить о проблемах напрямую, пусть даже в условиях полной свободы? Называть вещи своими именами – невеликое для искусства достижение. Художественный образ – это всегда косвенный путь. Не обязательно «эзопов язык», но непременно взгляд сквозь призму.
– Свобода нужна. Но и твой парадокс уместен. Все упирается в авторскую позицию. Взгляд сквозь призму? Конечно. Последняя моя повесть называется «Не смотри в зеркало». Мой герой, смотря в зеркало, каждый раз видит там другое лицо. Человек не соответствует самому себе, он не целостен. Что делать, если однажды ты стал чужим в городе, где все носят имя Хачик и только одного тебя зовут иначе? Что делать, когда внезапно обнаруживаешь, что из зеркала смотрят на тебя множество других людей, все они разные, и все они – ты. Когда реальный и нереальный мир меняются местами и ты застреваешь между ними? Кто-то назовет эту вещь абсурдом, кто-то сюрреализмом – не важно. Меня не термины волнуют. Важно другое. С моей точки зрения, существует три ступени подхода к литературе. Первая – жизнь как она есть. Вторая – жизнь, какой ты ее видишь. И третья – как воспринимаешь увиденное, что о нем думаешь. Для всех времен третья ступень наиболее существенна. Если художнику есть что сказать. Если же у него нет собственного видения, он остается на второй ступени.
ВИРУС БЕЗНРАВСТВЕННОСТИ
– Вы сказали, что, работая в Союзе писателей, оставались писателем, но не государственным служащим. В начале девяностых, став министром культуры, Вы смирились, тем не менее, с должностью государственной. Как это случилось?
– То недолгая история. Я был сторонником Армянского общенационального движения с самого его начала, ценил его лидеров, страстно поддерживал их и на стыке восьмидесятых-девяностых много о них писал. Придя к власти, новое руководство предложило мне пост министра культуры. Первое, что я сделал (и это естественно, когда получаешь подобное предложение) – попросил время на размышление. После чего ответил отказом. Они удивились: почему? Я сказал, что вряд ли пост министра культуры добавит что-то к моей писательской биографии. У меня есть наработанное имя, свой читатель, свои творческие планы, и в социальном статусе я не нуждаюсь. На это мне ответили: «О том, что вам предложен этот пост, знают многие, и если вы откажетесь, получится, что вы не хотите с нами работать». Пришлось согласиться. Повторяю: я не только верил этим ребятам, они были для меня, можно сказать, кумирами. Сейчас это кажется мне странным. Нормально, когда создаешь себе кумиров в двадцать лет, но оказывается, и в зрелом возрасте можно обмануться. Разочарование наступило быстро. Так что и министром я был всего год. Недавно смотрел неплохой американский фильм о французской революции. Выясняется, что все эти Мараты и Робеспьеры отвратительные были личности. Полагаю, каждая революция выносит на поверхность накипь – людей не совсем порядочных, не совсем нравственных, ни перед чем не останавливающихся. Гениальная армянская сказка – «Храбрый Назар». Сказка на все времена. Сравнение лидеров страны с Храбрыми Назарами я привел, еще будучи на посту министра, что мне, конечно же, не простилось. По-видимому, писательское начало – говорить, что думаешь – опередило элементарную логику самосохранения. Вся проблема в том, что наша независимость строилась на безнравственной основе, вот почему до сих пор не можем очистить авгиевы конюшни. Это общая беда.
– Она берет начало с советских времен.
– Разумеется. Вся грязь берет начало оттуда. Мы, как плохие ученики, переняли и приумножили негатив, оставив без внимания позитив. А позитив был – бесплатное, на достаточно высоком уровне среднее и высшее образование, бесплатная медицина, забота о стариках, уверенность в завтрашнем дне… Но и тому есть объяснение. Кто по большей части приходил к власти? Те же бывшие партийцы, комсомольские, райкомовские, горкомовские деятели. Люди в большинстве беспринципные, ловкие, приспосабливающиеся. Не так давно я встретил в Америке старого знакомого, бывшего гэбешника. Благоденствует. В середине шестидесятых, когда возник вопрос о моей поездке на Каннский фестиваль в составе делегации с фильмом «Здравствуй, это я», он вынес вердикт: выпускать меня за границу нельзя. Теперь увидел, обрадовался, обнял, будто вечность не видел и сильно соскучился. Как-то мне задали вопрос: каков краткий диагноз нашего общества? Я ответил максимально кратко: вирус безнравственности. Основа основ любого нормального государства – равенство всех перед законом. Если закон в одном случае срабатывает, а в другом нет, один ограничен в правах, а у другого бесконечные возможности, то о здоровом обществе не может быть и речи. Я часто завидую цивилизованным странам, когда узнаю о событиях, с нашей точки зрения, совершенно фантастических. Когда, скажем, президента страны вызывают в суд для дачи показаний или когда приходит повестка королеве Англии по поводу неуплаты налогов. Перед законом должны быть равны все - от президента до рабочего и крестьянина. У нас этого нет. Нет, насколько мне известно, и в России.
– Картина с теми или иными отклонениями одинакова на всей постсоветской территории. Жили в одном обществе, подчинялись одним правилам и, между прочим, одинаково их нарушали. Затем разбежались по квартирам и дали волю чувствам. Оказалось, самый читающий в мире народ свободу инстинктов предпочитает свободе разума. Я всегда подозревал, что чтение не делает людей лучше, а только лучших совершенствует. Как так получается? Восхищались Достоевским, Гоголем, Булгаковым, подписывались на «Литературную газету», на многотомную «Библиотеку мировой литературы», передавали друг другу зачитанные до дыр умные журналы – и на тебе: жуликоватое, озлобленное общество. Откуда? Понятия «безнравственность» или «бездуховность» предполагают некую шкалу ценностей, но тут даже эти понятия не подходят, потому что сама шкала стерлась. Присматриваясь к нашим людям, прихожу к неутешительному выводу: каждый второй – даже из тех, кто яростно ругает власти и чиновников, – добравшись до хорошей должности, любыми путями выжал бы максимум привилегий в первую очередь для себя. Получается, тут не справедливое негодование законопослушного гражданина, а зависть?
– Верно. А отчего? Если человек действительно любит свою страну, он не станет ее грабить, не будет нарушать законы и другим не позволит. Все от отсутствия истинного патриотизма. Говорят, коррупция есть везде. Есть, но не в таких масштабах. Наш патриотизм носит, увы, застольный, пафосный характер. Произнес стандартный тост за народ – уже хороший человек. Патриотизм – это нечто естественное, незаметное и само собой разумеющееся, о чем не надо шуметь на каждом шагу. Образ жизни, если угодно. И если кто-то говорит об этом часто, к месту и не к месту, значит, что-то здесь не так, застраховаться хочет. Отсутствует также и другой важный стимул к развитию общества – общественное мнение. Скажем, кто-то совершил преступление.
Об этом поговорят день, два, три, после чего разговоры плавно сходят на нет, и однажды видишь человека, обвиненного во взяточничестве или казнокрадстве, беспечно шагающего по улице с гордо поднятой головой. Казалось бы, нет секретов и все всё знают, но при этом ничего не меняется. Вирус безнравственности это допускает.
ДИАЛОГ С МИРОМ
– Еще одна тревожная деталь. В семидесятые, помнится, когда я работал в Союзе писателей Армении, часто приезжали в Ереван писатели, переводчики, журналисты из Москвы и Ленинграда. Мы, как и водится по протоколу, возили их на Севан, в Гарни-Гегард, в Эчмиадзин… А еще непременно – в Ереванский музей современного искусства. Такого они не видели, такое было только у нас. В советской России с обилием «измов» покончили к концу двадцатых, а тут на виду все возможные направления в живописи, графике, скульптуре, вплоть до самых невероятных. Они стояли пораженные, они не хотели выходить из музея, им казалось, будто по мановению волшебной палочки их закинуло куда-то за пределы «железного занавеса». Потом возвращались к себе и писали восторженные очерки. Чем сегодня можем поразить мир? Музыкальными переливами в восточном стиле, танцами горцев?.. Телевидение, конечно, игрушка массовая, но в известном смысле зеркало культуры. Стоит появиться на российском ТВ какому-то шоу, мы тут же подхватываем его и делаем собственную копию – звезды танцуют, звезды на льду, минута славы, свидание вслепую, две звезды, три звезды… Подхватили воровские сериалы, подхватили нелепый гламур – все время стараемся быть похожими на кого-то, твердя при этом о своем неповторимом лице.
– И российское телевидение, в свой черед, подхватывает темы у Запада. Так что мы делаем фактически вторую копию. Не вижу в этом дурного, если делать с умом, талантливо, профессионально и, что важно – на хорошем армянском языке, который стал сегодня редкостью. А вот чем можем поразить мир – это, действительно, вопрос. Да, мы стали говорить преимущественно друг с другом. Упал уровень городской культуры. Что касается выхода в мир – не в диаспору, а в мир, – то тут нас по сравнению с семидесятыми-восьмидесятыми также отбросило назад. Тогда практика театральных, например, гастролей переживала взлет, национальная литература переводилась на русский и другие языки, издавалась огромными тиражами, имела место реальная связь культур, их взаимопроникновение. Правда, все это происходило большей частью внутри СССР, но то был живой процесс. Ситуация сегодня критическая, но не безнадежная. Думаю, в перспективе армянская культура все же станет выходить на мировой уровень. Уже сейчас что-то интересное начинает происходить. Кое-что и на иностранные языки переводится.
– И Ваши вещи в том числе?
– «Самый грустный человек» был издан в Марселе. В Колумбийском университете появился сборник «Современная армянская драма». Вышли книги в Париже, в Лос-Анджелесе…
– Тем не менее, Вы в последние годы мало пишете. Темы исчерпаны, проблемы с публикацией или состояние здоровья мешает?
– Темы не исчерпаны, и проблем с публикацией нет. Субъективная причина – состояние здоровья. Но она вторична. Главная причина – отсутствие стимула. Литература – это заочный диалог с читателем. Писатель должен знать, что его ждут. Это прекрасное ощущение, и оно обязывает.
Если нет читателя, нет диалога, ты становишься незваным гостем, и тогда опускаются руки. Я могу опубликовать новую книгу тиражом в двести или триста экземпляров. Что дальше? Меня не интересует, будут ли меня читать через пятьдесят лет. Пусть не читают. Мне важно высказаться сегодня, здесь и сейчас. Если я говорю, а ты не слушаешь, какой смысл говорить? Хотя работать, конечно, нужно. Не в прозе, так в драматургии. В театр люди ходят, там диалог происходит между зрительным залом и сценой. Поэтому я сосредоточил внимание на театре. Если же говорить о материальной стороне дела, то полный зал Ереванского драмтеатра равноценен одному тиражу, а полный зал Государственного драмтеатра им. Сундукяна – двойному тиражу книги. Сейчас в репертуаре этих двух театров идут пять моих спектаклей. Кстати, в армянской литературе драматургов было не так много. Может, оттого, что драматургия традиционно считается трудным жанром. Хотя мне самому так не кажется, мне в этом жанре как раз легко работается.
– Любопытно: книг не читают, но в театры ходят. Что это, извечная тяга народа к балагану?
– Есть две формы восприятия: активное и пассивное. Чтение – это активное восприятие. Тут нужно приложить определенное усилие, сконцентрироваться на тексте, домыслить, додумать. В театр приходишь, садишься в кресло и смотришь на сцену, с которой тебе проговаривают что-то интересное или малоинтересное, но и в том и в другом случае твое восприятие остается пассивным. Кино воспринимается еще пассивнее. Однажды я говорил о разнице между кино и театром. Кино тебе показывают, а спектакль ты смотришь. Разное состояние: кино – показывают, театр – смотришь. Театр – живое искусство, и разговоры о том, что он отмирает, безосновательны. Эти разговоры имели место еще полвека назад. Театр не может исчезнуть. Это великий обман, он всегда будет привлекать людей. Я театральный человек, часто общаюсь с актерами и каждый раз поражаюсь тому, что человеку, с которым я общался днем, беседовал о делах житейских, тем же вечером удается обмануть меня, создать иллюзию, будто он – это кто-то другой. Если это хороший актер, я обманываюсь с удовольствием: потому и пришел, чтобы меня обманули. И такое театральное перевоплощение – чудо. В кино такого чуда нет. Оно снимается кусками, дублями. Кино построено на чистом профессионализме: вначале могут играть смерть, потом рождение, вначале развод – потом свадьбу. Актер, владеющий профессиональными навыками, сделает и то, и другое, но жить этой ролью не будет. В театре проживаешь историю целиком, на одном дыхании. Я не встречал актеров, которые ставили бы кино выше театра. Даже самые известные актеры кино, когда у них спрашивают, что важнее, отвечают – театр.
– Я, признаться, люблю кино. Но полагаю, Вы правы. Это исключительно режиссерский продукт. От актера тут мало что зависит. Не он создатель образа. И даже сценарий в кино – вспомогательный материал. «Амаркорд» – это все же Феллини, а не Тонино Гуэрра. Осознав это, я несколько поостыл к работе в кино. Но и Вы, насколько я знаю, не много в нем проработали.
– Я поостыл раньше. Начало было болезненным, оттого, наверное. В кино автора часто ломают. С воодушевлением работал только с Фрунзе Довлатяном, которому бесконечно доверял. И все же театр. Театр, что ни говори, живое, личностное искусство, где можно открыто общаться с миром сегодня, здесь и сейчас.
Руслан Сагабалян
Поставьте оценку статье:
Всего проголосовало 57 человек
Оставьте свои комментарии