Несостоявшаяся встреча

– …Одним словом, Франция – это всего лишь пара десятков интеллектуалов, – обобщил Тавернье за десертом. – Еще Паскаль писал: «Уберите их – и Франция станет страной идиотов».

– История – тому подтверждение, – добавил Мишель Роговски, французский социолог и переводчик польского происхождения, который, собственно, и пригласил меня на ужин с прославленным кинорежиссером. Мишель успевал не только добросовестно переводить на русский наш разговор, но и задавал тон. На мой немой вопрос, он ответил: «Да, пара десятков вдумчивых, истинно образованных людей в состоянии повлиять на соответствие масс их же созданной цивилизации. Ведь у народа одно мнение – мнение народа…»

– Но в конечном итоге – мнения избранных растворяются в мнении того, кто приходит и меняет ход истории, – вставил Тавернье. – Истинно образованных людей, как выразился Мишель, у нас не так уж и мало. Проблема в другом. Не каждый из них может самовыражаться так, чтобы общество, власть или другой индивид постоянно ощущали бы на себе его дыхание. К сожалению, природа скупа и на век отпускает еще меньше. Но именно они своим дыханием, своей особой температурой и создают ту среду, ту интеллектуальную лабораторию, без которой невозможны достижения цивилизации.

– Бертран, ты, кажется, цитируешь мою книжку, – шутливо заметил Мишель.

– Меня уличают в плагиате? – поднял руки добродушный Тавернье.

– Нет, конечно. Это только говорит о том, что я писал правильные вещи.

– Что же, спасибо за комплимент…

В сентябре 2004 года по-парижски погожий вечер и кухня ресторанчика в предместье Сен-Жерменского аббатства как нельзя лучше располагали к непринужденному общению, философствованию. Мысли приходили легко и так же легко улетучивались. Только одна была скованна и никак не хотела устремляться ввысь.

– Какая? – Четыре глаза уставились на меня.

– Чье же дыхание мы ощущаем у себя в России, в Армении?

Мои собеседники пошевелили бровями.

– В России одного точно знаю, – озвучил я, – Дмитрий Лихачев.

Мишель сказал, что с некоторыми его трудами он знаком. Тавернье пожал плечами. Больше на ум никто не приходил, и я поспешил сменить тему разговора, но Бертран опередил:

– А в Армении?

–О, это чудная страна! – оживился Мишель. – Такого гостеприимства я нигде и никогда не встречал. По-моему, там все интеллектуалы!

Тавернье посмотрел на меня поверх своих круглых очков.

– Проблема только в том, чтобы найти среди них, как говорил Мишель, людей вдумчивых и истинно образованных, – вынужден был оправдаться я.

– Впрочем, как и у нас, – сказал Тавернье, чем вызвал смех у остальных, и Мишель предложил тост за прекрасный вечер.

Ровно в полночь мы дружно встали из-за стола и начали прощаться. Пожимая руку Тавернье, я сказал, что наверняка мы встретимся с ним уже через семь лет.

– Почему через семь? – удивился он.

Еще накануне я поведал Мишелю, что с Тавернье мы встречались в последний раз семь лет назад, в 1997 году, в Монте-Карло. А до этого семью годами раньше в Париже мы с ним познакомились. Тогда, в январе 1990 года, советским кинематографистам выпала честь открывать в Лувре новый зал под куполом только что возведенной Пирамиды. Фильмы отбирали сами французы, и программа вечера выглядела так: документальная лента А. Сокурова «Московская элегия», игровая картина «Там, где небо лежит на земле» – мой дебют – и «Зеркало» А. Тарковского. Торжественную церемонию открывали министр культуры Франции с Бертраном Тавернье, с советской стороны – Элем Климов, известный кинорежиссер, председатель Союза кинематографистов СССР. Помимо культурного события, успех этой акции послужил основанием для подписания договора о совместных постановках. (Надо сказать, что в постсоветской России почти все заметные фильмы последующих шести-семи лет были сделаны при финансовой поддержке «Фонда развития кино» Франции.)

На фуршете в неформальной обстановке Элем Климов знакомил Тавернье с членами нашей делегации. К тому времени я видел только одну картину, возможно, лучшее из его сочинений – «Полночный джаз» с Декстером Гордоном, знаменитым саксофонистом, в главной роли. Непрофессиональный актер получил «Оскара» за эту работу. Музыку же к фильму написал легендарный Херби Хенкок. Из фильма видно, что его сделал наследник идей французской новой волны, – идей, которые привели меня, уже взрослого человека с философским образованием, в большое кино. Поэтому мне, молодому кинематографисту, крайне важно было знать мнение автора «Джаза» о моей картине. Еще в просмотровом зале я, вытянув шею из последнего ряда, пытался разглядеть реакцию Тавернье на простую историю старика (в исполнении Азата Шеренца), где драматургия вырастала из стилистики почти что реального времени. В темноте я мало что замечал, зато раздражало все в моей картине: монтаж, темпоритм, звук, сцены. В конце концов, я покинул зал. Хотел сбежать и с фуршета, когда заметил, что Тавернье вместе с Климовым и переводчицей направляются в мою сторону.

Жестом руки Климов остановил меня, и вскоре я оказался в объятиях французского режиссера.

Поздравляя с фильмом, он сказал, что старик словно с небес сошел…

Сквозь круглые очки на меня смотрели глаза, наполненные мыслью. Мягкий, обходительный в общении, с белоснежным лицом, он меньше всего походил на кинорежиссера. Сын известного писателя и эссеиста Рене Тавернье, он сам выглядел как поэт эпохи символизма. Позже я узнал, что бывший юрист Бертран Тавернье написал ряд книг о кино, многочисленные статьи, сценарии. Он был интеллектуалом.

– Не думаю, что у тебя был жесткий сценарий, – предположил Тавернье.

– Две-три странички, – подтвердил я.

– Все правильно. Такие вещи пишутся камерой, – заключил опытный режиссер.

Затем он спросил меня о моих дальнейших творческих планах. Я ответил что-то неопределенное. За меня вступился Элем Германович, сказав, что он сделает все, чтобы Госкино дало мне вторую постановку.

Действительно, через два месяца после этого разговора со мной был подписан договор о производстве фильма по собственному сценарию: «Yes!

Today! Или Убийца».

Я начал работу в одной стране, а завершил совсем в другой. Производство растянулось на годы, и уже отдельная история, через что пришлось пройти съемочной группе, актерам. Спасибо Иннокентию Михайловичу Смоктуновскому и Армену Борисовичу Джигарханяну, которые, помимо своих дней, приходили на площадку, чтобы поддерживать дух коллектива (кстати говоря, они впервые сыграли вместе в этой картине).

Что из всего этого вышло, я рассказал Бертрану Тавернье через семь лет, встретив его совершенно случайно на террасе гостиницы «Paris de Palas» в Монте-Карло. Мы с друзьями прибыли сюда сразу после Каннского кинофестиваля посмотреть очередной этап «Формулы-1». По той же причине оказался здесь и Тавернье, и тоже с друзьями.

Семь лет прошло со времени нашей первой встречи, и я не был уверен, что он вспомнит меня. Из бюллетеней Каннского кинорынка я знал, что недавно, его картина «Капитан Конан» получила премию французской киноакадемии «Сезар» за лучшую режиссуру. Был прекрасный повод подойти и поздравить его.

Тавернье встретил меня так, будто мы расстались только вчера.

– Борис, в Берлине я видел рекламу твоей картины «Убийца», – выпалил он вместо приветствия на английском.

Я ответил, что так назвали ее российские прокатчики, на самом деле картина называется «Yes! Today! Или Убийца» – это философская притча.

– К сожалению, у меня не было возможности посмотреть ее.

– Вы ничего не потеряли.

– Неужели? – хитровато прищурился Тавернье.

Я не лукавил, когда рассказывал ему, почему картина мне не нравится. Да, я до сих пор горжусь наградой, полученной за нее на Мангеймском кинофестивале, но только лишь потому, что лауреатами этого конкурса в разные годы становились такие кинематографисты, как Вим Вендерс, Фолькер Шлендорф, Лина Вертмюллер, Тео Ангелопулос, Джим Джармуш, Элем Климов, Ален Рене, Фассбиндер и другие мастера большого экрана. Андрей Плахов, кинокритик, президент ФИПРЕССИ (Всемирная ассоциация кинокритиков) писал в «Коммерсанте»: «...Фильм «Убийца» прервал пятнадцатилетнее молчание российского кино на этом традиционно сильном режиссерском смотре».

Картина успешно шла и в немецком прокате с рекламным слоганом – «Фестиваль одной картины», а продюсеры и И. Смоктуновский в номинации «Лучший актер второго плана», получили российскую премию «Ника».

Однако продюсерские законы и вкусы дикого капитализма в России в начале девяностых в итоге ограничили картину черновым монтажом, предпочтя стилизацию попытке достичь высокого стиля. С этим я не мог смириться, пытался даже убрать свое имя из титров. По неопытности подписанный мною договор был на стороне инвестора, и мне оставалось винить в этом только себя.

– Ничего, я тоже попадался, – пытался подбодрить меня мой старший коллега, – в нашем деле каждая работа впрок.

–Согласен, – ответил я.

–Что собираешься делать дальше?

–Собираюсь уходить из кино.

– О-о, Борис, перестань…

– Если, конечно, не дадут мне снимать фильм-оперу, – прояснил я ситуацию.

– Какую оперу? – заинтересовался Тавернье.

– Пока еще думаю: «Лоэнгрина» или «Норму», или же «Поворот винта»…

– И во всех такая музыка! – засверкали глаза знатока.

–Этот жанр у нас, как любят говорить наши продюсеры, «неформат», для них это что-то заоблачное. Последний фильм-оперу у нас снимали почти тридцать лет назад, еще в СССР. Формально, наш проект будет первым в России – отсюда и трудности, которые еще ожидают меня впереди.

– В таком случае ты просто обязан это сделать.

– Постараюсь. Меня уже вдохновляют твои слова, – честно признался я.

– Счастливый человек ты, Борис, будешь иметь дело с музыкой, – ностальгически произнес автор «Полночного джаза». В ответ я тихо насвистел ему тему из его фильма. Он широко улыбнулся, затем сказал:

– У Воннегута я как-то прочел: «Доказательством существования Бога является музыка». Правда, здорово?

– Я готов высечь эти слова на своем надгробном камне! – поразился я меткости американского писателя.

– Мы с тобой опоздали. Он завещал их для своего камня…

В конюшнях «Формулы-1» зарычали мощные моторы болидов. Они ревели так, словно просились на свободу. С террасы гостиницы хорошо было видно перемещение участников этого зрелища. Надо было уже прощаться. Я не забыл поздравить его с «Сезаром», пожелав ему еще и «Оскара».

– «Сезар» мне дороже, – поблагодарил Тавернье. Мы обнялись, и каждый поспешил к своим друзьям, чтобы не пропустить старт самых интересных автогонок в мире. Особое майское солнце Монако только прибавляло адреналина.

Семь лет спустя, в 2004 году, в Париже мы так же тепло прощались друг с другом у ресторанчика, куда нас пригласил, как я уже писал, мой хороший приятель Мишель Роговски.

Теперь же я желал плодовитому кинорежиссеру удачной прокатной судьбы его новой ленте «Святая Лола», а он – процветания «Святой Анне», фестивалю, который я возглавлял уже лет двенадцать, а также удачного завершения «Нормы», над которой мне оставалось еще много работы. И конечно, мы согласились с тем, что судьба должна нас свести как минимум

через семь лет, то есть в 2011 году. На том и расстались.

В начале июля 2011 года я летел из Вены в Ереван к родителям на побывку. В самолете я прочел в газете, что Бертран Тавернье дал согласие приехать на кинофестиваль «Золотой абрикос», который проводится в Ереване в эти же дни. Память выдала: «Семь лет прошло после нашей последней встречи. Опять через семь!» Не мистика ли? Нет, всего лишь повод посмеяться при встрече над забавным стечением обстоятельств.

В Ереване первым делом я встретился с Левоном Малхасяном, душой всех компаний города, чтобы в его джаз-клубе организовать джем-сейшн в честь французского гостя. Я вкратце рассказал ему о наших встречах раз в семь лет и его творчестве. К моему приятному удивлению, Малхас, как любовно называют Левона друзья, не только видел «Полночный джаз», но и с удовольствием начал цитировать из него целые куски. Пришла идея обыграть некоторые сценки в клубе – благо прекрасный саксофонист Армен Уснунц готов был сыграть балладу из начала фильма, имитируя героя Декстера Гордона.

Мы начертили план наших действий, заказали еще по чашке кофе, после чего Малхас сказал:

– Чем еще порадовать семидесятилетнего мэтра французского кино?

– Чем бы не разочаровать его, – вырвалось у меня.

Понятно было, что организаторы фестиваля порадуют своего гостья возможностью посетить Гарни, Гегард, озеро Севан, Эчмиадзин, ознакомиться с Матенадараном (хранилищем древних рукописей), Музеем Параджанова и другими туристическими местами, сопровождая походы обильным застольем, армянским гостеприимством.

Но придется пройтись и по улицам, где безвкусные новостройки так умело разрушают архитектурные ансамбли города, который с высоты своих холмов выглядит как развалившийся забор бедняка (правда, на этом фоне еще красивее смотрится Арарат), а новоявленный Северный проспект может только развенчать миф о принадлежности армян к великому братству зодчих – миф, за ширмой которого прячутся сегодняшние новоделы.

За ширмой своей истории будет прятаться и единственный в стране театр оперы и балета, если, конечно, Тавернье, музыкально образованный француз, увидев его здание, поинтересуется репертуаром. Уже третье поколение моей нации пропускает мимо себя оперы Генделя, Глюка, Моцарта, Россини, Гуно, Вагнера, Мусоргского, Чайковского, Пуччини – основы и условия существования оперной культуры и образования, не говоря о современных мировых авторах. Не дай бог, если кому-то вздумается похвалиться еще недавней постановкой балета «Спартак», слепо перенесенной через сорок с лишним лет из Большого театра России его прославленными постановщиками на местную сцену. (Состоятельность, стабильность любого театра – в его развитии, в поиске нового языка, современных средств выражения и т.п. С этой точки зрения прекрасный для своего времени спектакль Григоровича и Вирсаладзе сегодня выглядит как музейный экспонат, который, однако, стал, по восторженному мнению чиновников от культуры и иже с ними непосвященных, «беспрецедентным творческим достижением» Национального театра.)

В отсутствие собственной постановки шедевра Арама Ильича на фоне откровенно слабых, вялотекущих спектаклей из произведений армянских композиторов, культивируемых театром, придется согласиться с грустным фактом: балет, опера, как один из символов европейской, христианской цивилизации, на моей родине перестает быть таковым…

«…Если уж очень постараться, то можно избежать этих встреч, – подумалось мне. – Но как избежать главного?»

Обостренное чувство критического восприятия возрастало во мне по мере осознания того, что я смотрю на вещи глазами нашего гостя-европейца, христианина, кинорежиссера, интеллектуала – человека, дыхание которого я не переставал ощущать на себе с момента нашего знакомства.

Хотелось вдохновить его Арменией, ее чистым, порой божественным дыханием, в легких которой еще достаточно многовековой пыли и сажи. Я знаю, что это только болезнь перед выздоровлением. Но мне важно знать, кто еще подтвердит мой оптимистичный прогноз и терпеливо, с надеждой, как и я, будет ждать окончательного исчезновения недуга.

Тавернье – человек, который умеет, как говорится, читать между строк и видеть «невидимые нити» в цепочке событий. Перед ним не прикроешься своей 1710-летней историей христианства. Кроме церквей и разговоров о прошлом, христианский след теряется уже при выезде из аэропорта.

Невзрачные жилые дома с обшарпанными фасадами соседствуют с карликовыми замками казино, которые светятся, словно в отместку соседям, всеми цветами радуги и выглядят, как гигантские китчевые безделушки, рассыпанные по обе стороны главной магистрали. Стихийный рынок, заваленный товаром – от кока-колы и лекарств до велосипедов и мебели. Громкое клокотание азиатского лада в современных ритмах здесь перекроет такую же музыку в вашем такси, она же будет преследовать вас почти во всех ресторанах и на улицах, где торгуют дисками и скапливается народ. Телевидение и местные ансамбли в своем большинстве не дадут вам выбраться из этого ритма попсовой смеси. Прогибаясь под турецко-арабским форматом и подгоняя в него национальную музыку, они покажут вам множество вариантов, как этой смесью можно приласкать недоразвитый слух, чтобы он стал еще хуже. Ведь упрощенное восприятие способствует массовости, а массовость сегодня – деньги. Недаром концертная деятельность оперного оркестра единственного в стране Национального театра оперы и балета во главе с его главным дирижером ограничивается исключительно выступлениями на массовых мероприятиях с авторами-аранжировщиками, виртуозно владеющими эстрадно-попсовым миксом. Скопировав в точности до деталей мизансцены оркестрантов и солирующих с турецкого и арабского телевидения, они так вдохновенно и с энтузиазмом играют эту «музыкальную» чушь, что в своей родной оркестровой яме на Верди остаются только силы перебирать ноты. Так вытравляются европейские, христианские ценности с этой земли…

«И этого уже кажется не избежать», – снова подумалось мне.

Я поделился с Малхасом. Он сказал, что я преувеличиваю. Но я просто переживал. Ведь писала же московская журналистка в российской «Культуре» – кстати, большой друг кинофестиваля, – как на одной из церемоний на глазах у публики, под звуки орущей зурны и взбесившегося дхола мясники демонстративно одновременным движением руки порезали горло десяткам барашков, которые до этого мирно паслись на лужайке праздничной площадки. Ошарашенные гости провели остаток вечера в шоке и не знали, как из него выйти.

– Неужели такое было? – засомневался Малхас.

– Сам читал эту статью, – подтвердил я.

– Вот так всегда, – сказал самый популярный человек города. – Сделают у нас что-то хорошее и тут же, извиняюсь, наложат на него. Как у Ленина: «Шаг вперед, два шага назад».

– Может, попросить организаторов или как-то намекнуть им, что… – начал было я, но меня прервал работник кинофестиваля, милая девушка, которая подошла, чтобы поздороваться с нами. Ее грустный вид заставил нас спросить:

– Что случилось?

– Тавернье не приедет, – сообщила нам она.

– Как? Почему?

– Пока не знаем. Точно только то, что он не сможет приехать.

Малхас поджал губы.

Я же облегченно вздохнул, словно с меня сняли груз некой ответственности. Я не успел обрадоваться этому чувству, так как в следующий миг меня уже охватила тоска. Столько всего накопилось за последние семь лет, и многим мне бы хотелось поделиться только с ним, точнее сказать, только он бы понял меня так, как мне бы этого хотелось.

Не знаю, видел ли он мою «Норму», хотя она шла в Париже. Не знаю, понравится она ему или нет после, когда я протяну ему шикарно изданный американским «Universal» диск на шести языках с двумя буклетами, в одном из которых я подписал ему: «Ты вдохновил меня, и я это сделал. Спасибо тебе» – не знаю. Знаю другое. Он бы очень обрадовался за оперу в целом, за шедевр Беллини, который наконец воплотили для широкого экрана и лидер мировой дистрибуции «DECCA» показывает его всему миру.

И все-таки жаль, что он не приедет в Армению. Здесь, на фестивале, у себя дома, мы вдоволь пообщались бы, не забыли бы отметить, что на могиле Курта Воннегута, который, к большому нашему сожалению, скончался в 2007 году, выбиты его божественные слова о музыке, как он этого и хотел. В продолжение темы я бы попросил моего собеседника оценить слова другого мыслителя, заранее переведенные мною на французский: «Il faut aimer l’homme au moins pour ce qu’il va mourir un jour», что означает: «Человека надо любить хотя бы потому, что он умрет», а напоследок я бы признался, что, как и прежде, встреча с ним спустя те же семь лет имеет для меня силу талисмана. Свое суеверие я оправдал бы тем, что, показав ему внушительный альбом подготовительных работ сложнейшего проекта «Суворов» для большого экрана, не могу объявить о съемках фильма только потому, что в течение вот уже года я не могу найти на главную роль актера, того самого, единственного. Взаимоотношения с инвесторами и группой дошли до своего пика. Меня уже обвиняют в том, что погода в Москве стала дождливее. И только он, Тавернье, не удивился бы этому, как это делают остальные, и с пониманием, тихо, но уверенно сказал бы: «Не сдавайся, продолжай искать». И этого было бы достаточно, чтобы я обрел очередное дыхание. Его аура – это аура человека, несущего в себе целостный мир чистого, неподдельного искусства, от которого многие устают с возрастом и о котором мечтает каждый творец в начале своего пути.

Ничего, до конца года еще есть время, и я не дам угаснуть традиции «раз в семь лет». Буду искать его где-то в Европе, там легче его найти, и вообще – там намного легче…

Борис Айрапетян