Ноев ворон

Откровение

Американец Чарльз Буковски не мой писатель. Но вполне понимаю, почему его называют «культовым»( хотя словечко это приплетают теперь к чему угодно). Свой первый значительный роман Буковски написал в 50 лет. Для этого ему понадобилось двадцать ночей, а попутно двадцать пинт (около 10 литров) виски, 35 упаковок пива и невероятное для нормального человеческого организма количество сигар. За последующие двадцать три года активного творчества он умудрился написать еще около сорока книг. Можете вообразить, сколько за это время было выпито виски и выкурено сигар? Должно быть, поэтому он прожил 73 года, а не 93, скажем. Иные ничего не пишут, не пьют и не курят, а до семидесяти еле доползают. Мужик, что и говорить, был не хилый. Как и другой не менее «культовый» автор, дотянувший почти до девяноста, – Генри Миллер. Их произведения в чем-то родственны. Оба в своей прозе напрямую отталкивались от собственной биографии и главным героем своих книг назначали самих себя. Оба предельно откровенны, не боятся раскрывать в подробностях то, в чем иной писатель даже во сне сам себе не признается. Миллеру повезло меньше по той причине, что начал он раньше, в пору расцвета американского пуританизма, а значит, и ханжества. Обидевшись на свою страну, он переехал в Париж, куда в то время приезжали все кому не лень и кому было что сказать. Затем поездил по миру и вернулся на родину уже известным писателем. Нет худа без добра. К тому времени, как Буковски, поглощая виски, строчил свой роман под названием «Почтамт», Генри Миллер считался уже признанным классиком. Миллер когда-то работал на телеграфе, а Буковски – на почте; герой «Почтамта», как и сам автор когда-то, сортирует и разносит письма, журналы, рекламные буклеты одиноким, усталым, отчаявшимся людям, запертым в своих мирках и лишенным человеческого общения. Он ненавидит свою работу, столь же тягостную, сколь тягостна и лишена прелести атмосфера маленького техасского городка. В прежние времена такие произведения охотно переводили на русский язык, чтобы знал советский человек, как нелегко живется в хваленом западном раю. Воннегута, Апдайка, Кобо Абэ и многих других замечательных авторов переводили, а вот Буковски и ему подобные никак не годились для нашей территории: слишком необычны, натуралистичны, тяготеют к описанию физиологических подробностей, слишком увлекаются нецензурной лексикой, одним словом, слишком шоковые для парникового советского восприятия. Сейчас и отечественные авторы изощряются в литературных откровениях, но не у всех присутствует собственное, свое неповторимое. При всех безусловно ярких и талантливых проявлениях советского искусства (уж свое-то лицо имелось), его зажатость и замурованность привели к тому, что сегодня мы суетно добираем ту внутреннюю свободу, в которой иные естественно пребывали задолго до нас. Буковски искренен в своем неповиновении, его тексты выдают глубоко наблюдательного и чрезвычайно ранимого человека, пытающегося отгородиться от бессмысленности окружающего мира подручными средствами. Они, эти средства, у каждого свои – алкоголь, секс, отшельничество, уход в творчество. Буковски совмещал и то, и другое, и третье. Любопытно, что при всей его нелюбви к федеральной почтовой службе одних только личных писем у него скопилось несколько томов, они издавались после его смерти. Плюс несколько сборников стихов, плюс сценарий для Голливуда. Фильм назывался «Пьянь», и играли в нем Микки Рурк и Фэй Данауэй. Так вот, Буковски умудрился написать еще и роман о съемках этого фильма. То есть все шло в дело и все ложилось на бумагу. Разве не молодец?!

Голос

Меня поражает работоспособность иных писателей, и, что скрывать, я им завидую. Не таланту, ни в коем случае, потому что талант – штука индивидуальная, как родинки на теле или отпечатки пальцев. Не станете же вы завидовать чужим отпечаткам пальцев? Но умение работать, не переставая, в любом настроении и любом самочувствии, в любое время года, при любой погоде – это вызывает восхищение. Речь не о «конвейерных» авторах, способных выдавать по несколько книг в год. Их сейчас в Москве пруд пруди, и издательства охотно берут эту графоманскую продукцию, потому что литература сегодня такой же сиюминутный и скоропортящийся товар, как колготки или колбаса. С некоторыми из этих авторов я знаком, на пятнадцать книг у них наберется пятнадцать толковых строк. Главное правило в такого рода литературе – пиши, не останавливаясь, не отвлекаясь, не задумываясь и не сомневаясь, пиши, пока не закончишь, а закончив, тут же начинай новую вещь. Помните кинокомедию «Великолепный» с Бельмондо, помните сатирический персонаж писателя, автора бестселлеров о непобедимом Бобе Сен Клере? Из многочисленных фильмов, в которых играл Бельмондо, этот – его любимый. Так вот, наши наиболее востребованные из той же оперы. Просто там этот процесс начался раньше, а к нам пришел позже. Как стринги, топлес, мордобой в кино, «Шанель №5» и оральный секс. Мы, как всегда, на подхвате. Один приятель, московский кинорежиссер, предлагал мне поработать над российским вариантом «Основного инстинкта», знаменитого фильма Пола Верховена с Шерон Стоун и Майклом Дугласом. Этот русский проект так и не состоялся, и хорошо, что не состоялся. В том и парадокс, что, получив долгожданную (пусть и относительную) свободу, мы встали перед вопросом: о чем говорить? Либо, как прилежные школьники, пересказывать то, что сделано другими, либо... Первые десять лет с воодушевлением пинали труп советской власти, вторые десять лет с не меньшим воодушевлением пинаем власть нынешнюю. Оказалось, одна власть от другой не шибко отличается, новые из того же теста, что и старые – не с Луны же они свалились? – и разница лишь в том, что тогда их ругали втихомолку, а сейчас можно погромче. Если спросите меня, то идеальное состояние общества – это когда тебе нет дела до власти. Придя в ресторан, не интересуешься тем, что происходит на кухне и какие распоряжения отдает шеф-повар. Кухня должна нормально работать, это само собой разумеется. Травят тебя – отсюда реакция. Оно конечно, всегда найдутся те, кому кричать охота. Иной специально уходит в лес или взбирается на гору для того, чтобы крикнуть во все горло, душу отвести. Ораторское искусство – тоже искусство. Хороший трибун всегда громогласно и доходчиво объяснит, кто виноват и что делать. Другой вопрос, как поведет себя данный трибун, став шеф-поваром. Скорее всего, станет уверять, что завтра еда будет вкуснее, чем сегодня. Впрочем, меня интересует не это. Интересует настоящий, неразменный, искренний талант. Талант певца, к примеру, который вовсе не в силе голоса. У Жака Бреля не было вокальных данных, а исполнителем он был гениальным. С моей точки зрения, гениальнее, чем любимица Никиты Хрущева перуанская певица Имма Сумак, которая переливалась на разные совершенно невообразимые голоса. Она, если кто не помнит, потрясающе имитировала зверей, птиц, звуки природы и завывания первобытных шаманов.

Нынче все писатели

Я начал с Буковски и Миллера потому, что оба были когда-то почтовыми служащими и оба обращались к читателю с той исповедальной откровенностью, которая возможна лишь в дневниках и личных посланиях. Роман Буковски «Почтамт» напомнил мне о тех временах, когда люди писали письма, вкладывали в конверты и опускали в почтовые ящики. Не знаю, как вы, а я много писем писал, писал с удовольствием, и добрую половину из них – женщинам. Что ни говорите, а было в этом занятии особое таинство. Твое послание (я всегда выбирал красивые марки) едет в поезде, летит в самолете, затем его сортируют, кладут в соответствующую ячейку, шлепают штамп, после чего оно попадает в мешок и доставляется в нужное почтовое отделение, потом перекочевывает в сумку почтальона и уже на самой малой скорости добирается до нужного дома, нужного подъезда. И вот наконец оно в руках адресата; он (она) осторожно разрывает краешек конверта, достает сложенный лист, читает, перечитывает, и теперь уже его (ее) очередь сесть за стол и священнодействовать. Отвечать на письма приятно, не отвечать на них просто неприлично. Люди хранили наиболее дорогие письма так же бережно, как и фотографии в семейном альбоме. Пару лет назад я обнаружил на самом дне старой тахты связки писем. Стал их читать, попутно вспоминая людей, с которыми был связан и которых растерял. Читал и не мог оторваться. Попадались письма на пять или шесть страниц мелким почерком – как же хотелось выговориться! Доверительность тех писем помогала внести ясность в собственные мысли, разобраться в самом себе, преодолеть одиночество, перекинуть мост от себя к другому. Нет, я не против Интернета, он в некоторых случаях штука весьма полезная. Хорошо это или плохо, но сам я давно разучился писать от руки – лет с восемнадцати пишущая машинка, затем компьютер. Скорость привлекает, поспеваешь за собственной мыслью. Другой вопрос – успеваешь ли обдумать эту мысль. Мгновенная передача сообщений – тоже удобное дело. Другой опять же вопрос – куда, собственно, торопиться? Но раз все вокруг спешат, не выпадать же тебе из общего графика? Одно обстоятельство все еще роднит меня с прежней жизнью: предпочитаю старые добрые книги, не читаю с монитора – болит голова, теряется интимный контакт с текстом. Видели стадо на водопое? Я видел. Когда внизу экрана читаю, что этот сайт сейчас просматривает одновременно столько-то тысяч пользователей, мне сразу видится тот самый водопой, где звери совершают одно и то же действие в одной и той же реке с одним и тем же рвением, поглощая одну и ту же мутную воду с одними и теми же микробами. Ничего не имею против фейсбука, сам состою в этой секте, изредка и ненадолго заглядываю на разные форумы. Интересные вопросы задают виртуальные ангелы-координаторы. К примеру: «О чем сейчас думаете?» Или: «Как себя чувствуете?» Я им: «Спасибо, хреново, живот болит, диарея» И тут же кто-нибудь подключается: «Слышали выступление такого-то политика? Это же, точно, словесный понос!» Вслед выскакивает еще один: «Это не просто понос, это хуже, это холера, чума!» Третий: «Надо бороться с антисанитарией!» Четвертый: «Куда смотрят власти?» Пятый: «Власти смотрят в свой собственный карман». И дальше: «Долой Погоса!.. Долой Петроса!.. И Киракос ничем не лучше!.. Только Мартиросу можно доверять». И начинается стихийный митинг. Я, чувствуя себя невольным провокатором, незаметно покидаю поле брани и бегу в аптеку покупать имодиум.

Рэй Брэдбери считал, что фантастика – это реальность, доведенная до абсурда. Принцип прост: доведи наиболее необычные явления действительности до полного безумия – получишь будущее. Интерес к традиционной фантастике в последние десятилетия упал, это особенно заметно на постсоветской территории, поскольку здесь она еще и служила эзоповым языком. А в целом интерес к этому жанру упал потому, что человечество перестало удивляться достижениям науки и техники, оно оказалось внутри этих достижений, само стало частью технологий. В демифологизированном обществе наука сменилась мистикой, ангелы и демоны пришли на смену роботам и инопланетянам. Писателям-фантастам уже не угнаться за метаморфозами реальности. Да и есть ли смысл? Полвека назад итальянский писатель Лино Альдани описывал невообразимое по тем временам будущее, в котором виртуальное общение с противоположным полом с успехом заменит плотский контакт. Он представил ситуацию, при которой женщины, движимые инстинктом материнства, начнут агрессивно домогаться мужчин, предпочитающих получать свой эндорфин более легким и доступным способом. Очередной шаг на пути фантастических предположений – клонирование, которое уже стало реальностью. Следующий шаг – виртуальное зачатие, которое также может оказаться не столь уж безумным проектом. Коммуникационные технологии развиваются по всем направлениям, и человек к ним быстро привыкает. Однако природа человека не меняется столь же стремительно. И когда пространство бытия заполняется суррогатным общением и бесконечными символами материального благополучия, пропадает интерес к ближнему, исчезает сочувствие, соучастие, сопереживание – все то, что составляет основу духовности, – в пустоту вторгаются апатия, кризис, депрессия, называйте как хотите. Вот тут-то (привет от Стивена Кинга) территорию облюбовывают демоны. На услуги современных колдунов, предсказателей и шаманов обыватель тратит миллиарды долларов в год. Люди ищут контакт там, где его нет и быть не может. Всеобщая доступность информации, всякой и разной, при всей ее демократической привлекательности, палка о двух концах. Мысль, брошенная в пространство, принадлежит всем, не требует ответа и порождает иллюзорное ощущение знания. В многомиллионном многоголосье каждый выражает себя, и прислушиваться к ближнему становится все менее обязательным условием. «Нынче все писатели», – заметил полотер Басов в старом-престаром фильме «Я шагаю по Москве». Тогда вряд ли все, но теперь-то уж точно все писатели, а раз так, то писательство и само творчество перестает быть актом сакральным, жреческим. Биологи утверждают, что информация скапливается в одном участке мозга, а ассоциации – в другом. Сегодня мы имеем невиданный взлет информативного и упадок ассоциативного мышления, составляющего основу художественного творчества и интеллектуальной деятельности вообще. Иначе говоря, по сегодняшним меркам человек умен только потому, что информирован. Хотя это два разных ручья, далеко не всегда сливающихся в один поток.

Ворон белый , ворон черный

Деятели культуры бьют тревогу: они не у дел, с ними все меньше считаются. Хотя количество всевозможных литературных, театральных, кинематографических и других премий, по сравнению с советским периодом, увеличилось в несколько раз. Художник получает формальное поощрение, но он перестал быть властителем дум – вот где болевая точка. Вкусами правит капризная мода, которая, по утверждению Виктора Гюго, наносит искусству больше вреда, чем революция. Книги, как старые девы, мечтают, чтобы кто-нибудь до них дотронулся, а телевидение и радио, как элитные путаны, отдали себя шоу-бизнесу на поругание. Писатели по старой привычке шлют послания в безответный мир, и сия тщетность особенно заметна в маленьких странах, лежащих в стороне от магистральных дорог. Динозаврам от культуры грозит вымирание, а уникальная библиотека, которую всю жизнь собирал дед, у внука умещается во флешке величиной с половину спичечного коробка. Но чтобы у уважаемого читателя не возникло ощущения, что я также бью тревогу и сгущаю краски, снова обращусь к великому романтику Виктору Гюго и напомню одну главу из «Собора Парижской Богоматери», которая называется «Это убьет то». Историю любви Квазимодо к Эсмеральде помнят все, а эта глава стоит особняком и не имеет прямого отношения к сюжету. В ней говорится о том, как церковная кафедра, манускрипт, изустное слово и слово рукописное забили тревогу при появлении печатного станка Гутенберга. С сотворения мира и до XV века зодчество было единственной великой книгой человечества, единственной формой его духовного самовыражения. Символика храмов и символика священных книг сливались воедино. Гюго доказывает это на примере множества шедевров архитектуры Средневековья и начала эпохи Возрождения. В этом предмете писатель прекрасно разбирается. А вывод таков. Изобретение книгопечатания сделало мысль долговечной, неуловимой, неистребимой. И если в эпоху зодчества мысль представляла собой величественную и чрезвычайно дорогую каменную громаду, то в эпоху печатного станка она превратилась в стаю птиц, разлетающихся во все четыре стороны. Таким образом, зодчество, как долговременный священный акт, закончилось, а мысль, утратив прочность, приобрела живучесть и общедоступность. Иначе говоря, книга убила здание. С другой стороны, книгопечатание, как акт революционный, разрушив одну систему ценностей, создало другую. Каковы будут ценности XXI века, можно лишь предполагать. Как бы то ни было, снова и снова открываем для себя истину: ничто не ново. Повезло ли нам или крайне не повезло в том, что мы оказались на стыке очередных крутых перемен – вот вопрос. Храмы и соборы стоят на своих местах, в них идет богослужение, их посещают туристы. Посещают книжные магазины, и все еще худо-бедно посещают библиотеки. Кино не вытеснило театр, телевидение не вытеснило кино, а дегенеративные шоу, будем надеяться, не вытеснят поэзию и философию. Не растерять бы память, которую можно передать другим. А можно отцифровать и забыть. И тогда наступит беспамятство и безответность.

Итак, Ной спасшийся в Ковчеге на горе Арарат, назначает вестником ворона, который, улетев, возвращается весьма неохотно и ни с чем. Аналогичные мифы возникли задолго до ветхозаветного. Есть вавилонская версия, а есть древнегреческая, в которой разгневался на людей Зевс. Вода лилась сверху и била из земли. У греков Ковчег пристал к горе Парнас, а ветка оливы, которую притаранил голубь, характерна именно для тех краев. В разных вариациях прародитель посылает либо ласточек, либо воробьев, либо голубя, но вначале непременно ворона. Кстати, в эпосе о Гильгамеше только ворону, выпущенному из Ковчега, удается добраться до суши. Читатель, конечно, в курсе, что наряду с нормативными текстами древних повествований существует также множество апокрифов. Дошло до того, что и ваш покорный слуга набрался смелости и создал свой апокриф, а именно: небольшую повесть под названием «Ной». В этой повести не один Ной, а несколько прародителей пережидают Потоп на разных горных вершинах, хотя главный среди них все же Ной библейский. А голубь там возвращается не с травинкой или веточкой, а (свят-свят!) с презервативом в клюве. Ну так вот, сидит старик со своей семьей и ждет, можно ли наконец спуститься с горы и основать новый, безгрешный род человеческий. А ворон, да будет вам известно, птица разумная. Знаете ли вы, например, что ворона можно научить говорить и, в отличие от попугая, он понимает сказанное? Ученые обнаружили у ворона интеллект, сопоставимый с интеллектом человекоподобных обезьян. Доложу вам еще, что ворон, которого послал Ной, был белого цвета, но когда птица вернулась ни с чем, старик вскипел, проклял ее, и она стала черной. Цвет смерти? Но ворон живет 70 лет, в то время как голубь – в три раза меньше. Какое же это проклятие? А если черный – цвет мудрости?.. Ведь ворон – одна из самых терпеливых птиц. Представьте: сел ворон на усеянную утопленниками землю, выклевал одному глаза, выклевал другому и задумался: вода спала, старик со всей семьей и живностью спустится на землю, и пойдет новый род людской, и наступит, обязательно наступит новая череда грехов и разочарований. Взять хотя бы сына его Хама – явно не подарок. Бедный старик, думал ворон, все старания коту под хвост. Что же теперь делать, лететь обратно или не лететь? Быть или не быть вестником?.. Голубь думать не умел, в этом было его преимущество.

Руслан Сагабалян