«Культур-мультур» и немного политики

«Это не мой праздник!»

Видели, как на первых каналах армянского и российского телевидения всерьез обсуждали итоги Евровидения? Судьбоносный вопрос – кто за кого голосовал и почему не мы первые? Раньше меня поражало столь серьезное отношение общества к футболу: мяч влетел или не влетел в ворота – велика важность, а народ горюет так, будто проигрыш в войне случился. Месяцами обсуждают, как надо было бить, с чьей подачи, с какого расстояния, как предвидеть нападение, выстроить оборону. Сталинградская битва, не иначе. Вот и подумалось тогда, много лет назад, что тут срабатывают природные инстинкты, изначальная тяга мужского населения к военным действиям. Такого рода соревнования связывают также с политикой: мол, чем сильнее страна, тем больше у нее спортивных побед (или наоборот: чем больше побед, тем сильнее страна). Но ведь и далеко не мощные страны срывают лавры на международных соревнованиях. Помню с молодости (а я перепробовал несколько видов спорта), как легко достичь заметных, порой фантастических результатов, если есть упорство и непреодолимое желание доказать, что ты силен. Но всякая сила самодостаточна, у нее отсутствует воображение – вот что меня смущало. Что ни говорите, тут дело в инстинктах.

Ну хорошо, с этим разобрались, а пресловутое Евровидение и другие шоу – что здесь срабатывает? Нет, я не против, да меня никто и не спрашивает. В шестидесятые были «битники», кстати, со своей идеологией и философией, близкой к дзен-буддизму. Правда, Будда рок-концертов не давал, но это не важно. Движение охватило Америку, Западную Европу и даже соцлагеря коснулось. Не сама молодежь, надо сказать, придумывает такие движения, а взрослые дяденьки за кулисами, попутно решающие свои задачи и прекрасно понимающие, что ребятня нуждается в целенаправленном выпуске избыточной энергии. Ведь и комсомол в свое время неспроста и вполне естественно образовался. Это уж потом он превратился в пустой звук, а вначале отроки сломя голову кинулись в новую организацию, а девушки в красных косынках так же неистово выступали на собраниях и участвовали в субботниках, как сейчас неистово кидаются к концертным подмосткам, чтобы дотянутся до тела своего кумира. Идеология хороша, пока носит неформальный, бунтарский характер, дальше ее начинают подправлять, регламентировать, заносить в учебники, и с этого момента она перестает быть вольной птицей.

Весь двадцатый век прошел под знаком бунтарства, непримиримости, отторжения (революции, мировые войны), и это нашло отражение в искусстве, в литературе. А когда новое в культуре становилось нормой, когда «измы» начинали теснить друг друга, возникал вакуум, требующий заполнения. В конце века вакуум заполнила контркультура, безгранично размытое понятие, включающее в себя все, что может породить и окрестить произведением искусства буйная фантазия. На постсоветской территории новый век начался с повторения пройденного – назовем это постмодернизмом. Мы (и это коснулось всех сфер жизни) экстерном, как гончие, пробежали по тем улицам и закоулкам, по которым в свое время не спеша прошлась западная цивилизация. Так ведут себя жадные до впечатлений туристы – цигель-цигель, ай-люлю, – щелкая на ходу фотоаппаратами, запечатлевают все, что попадается на глаза. Влившись в общие процессы, мы, как всякий формирующийся подросток, пожелали выглядеть не хуже взрослых. Забавный парадокс, однако, в том, что мы чуточку припозднились и влились в процессы тогда, когда колыбель этих процессов не то чтобы осиротела, но сильно обеднела. Милан Кундера в небольшом эссе посвященном столетию кинематографа, рассказывает, как беседовал в Париже с молодым и неглупым человеком, который с высокомерным презрением заявил о том, что Феллини устарел и вышел из моды. В результате у писателя, покинувшего тоталитарную Чехословакию и переехавшего в свободную Францию, сложилось ощущение, что он попал в «эпоху после искусства, в мир, где искусство исчезает, потому что исчезает потребность в нем». В Чехословакии было меньше свободы, но больше тяги к культуре. Эссе Кундеры называется «Это не мой праздник».

«Выступает Зампано!»

Само содержание жизни, а значит, и искусства измельчало, рассыпалось, уступив место празднеству потребления. Сытое благополучие, тяга к развлечениям и демократия как нечто малопонятное, но общедоступное – вот, пожалуй, то, к чему стремился и пришел в конечном счете цивилизованный мир. Это не мое мнение. И не мнение счастливых золушек-эмигрантов, попавших с корабля на бал. Это мнение современных западноевропейских авторов, на которое, в общем, можно не обращать внимания. Хотели мы того или нет (безусловно хотели), стали участниками вселенского карнавала со всеми его плюсами и минусами. Ну, может, не совсем полноценными участниками, а скорее зрителями, подражателями. Цирк шапито приезжает в маленький заштатный городок, после чего жители этого городка, не пропустившие ни одного представления, пытаются подражать жонглерам, гимнастам, иллюзионистам, клоунам. У кого получается, того берут в заветное шапито. Ведь и цирк нуждается в свежих идеях и забавных персонажах. Как у Феллини: «Выступает Зампано!» Это из «Дороги», помните? В силаче Зампано в исполнении Энтони Куина совместились буйство нрава, однозначность порывов, воля к выживанию, вместе с тем толика претензии на искусство и ярмарочный артистизм. Прямая противоположность Зампано – настоящий артист, эксцентричный клоун, которого Зампано убивает в порыве гнева. Эта история очень похожа на другую, более раннюю ленту, снятую Жаном Виго, – «Аталанту». Обе картины, коим соответственно 60 и 80 лет, удивительно перекликаются с современностью, да, пожалуй, и с любым временем. На то и классика. Я, когда вижу всех этих скачущих по сцене мальчиков и девочек с микрофонами, все эти безумно дорогие электронные установки, вижу работников искусства (есть армянское слово «арвестагет», которое лепят ко всем, включая ресторанных певцов и ювелиров), имитирующих творческую деятельность, телевизионных лицедеев с их незатейливым интеллектуальным продуктом, припоминаю вот что: Виго создал «Аталанту» в 30 лет, а Феллини «Дорогу» – в 34. А великий Арам Хачатурян в течение десяти лет (с 1960-го по 1970-й) работал не на навороченных инструментах с компьютерами и светоустановками, а на обыкновенном пианино. Нет, я не против: пусть учатся, копируют, осваивают новые формы. С формами как раз порядок, меня беспокоит содержание. Его не сымитируешь, не скопируешь, оно должно быть в тебе. И когда опытный режиссер говорит мне: «Давай что-нибудь придумаем вроде того или вроде этого», я смотрю на него, как на сумасшедшего. Получается, ему безразлично, что снимать, что ставить, – есть ремесло, а сказать нечего. Существует такая болезнь – афазия, результат сосудистых повреждений и мозговых травм. Это когда человек не может проговорить предложение до конца, мысль не оформляется в слова. Я не считаю, что намертво застрял в прошлом веке, но ставя на одну чашу весов Феллини, Годара, Бергмана, Бунюэля или Виго, а на другую – «Трансформеров» с «Аватаром», а также сотни других мировых и местечковых кинозабав, я, как и Кундера, не могу не отдать предпочтение первым, хотя те стоили копейки, а эти – миллионы.

В сущности, несовместимые, казалось бы, футбол, «Аватар», митинги, шествия, политические движения, «Трансформеры», Евровидение, шоу звезд – все они стыкуются друг с другом, и все они, с моей точки зрения, порождение одного и того же древнего жанра, называемого «хлеба и зрелищ». Это не значит, что я не посмотрю хорошее шоу, где глазу приятно. Посмотрю хотя бы потому, что есть биологическая потребность в разрядке. При этом и ум мой будет расслаблен, но временную слабость можно себе позволить. Меня не назовешь непримиримым противником слабостей и дурных привычек, если они не обретают постоянный характер. Сильный человек (каковым я себя в приступе самообольщения считаю) знает норму. Но общество – не сильный человек, а скорее ребенок, не ведающий меры, и когда культура превращается во всеобщее «слабительное», в бесконечную череду «дурных привычек» и дурного вкуса, приправленного подобием содержания, то спрашивать надо не с инфантильного общества, а с массовиков-затейников. Но и они не виноваты: таковы последствия запущенного механизма.

На днях собрали массовиков-затейников в телевизоре, спрашивают, как быть с культурным воспитанием населения. А те весело отвечают: народ требует этого, а не того, и раз у нас демократия, то воля народа – закон. Тут кто-то робко уточнил, что не в демократии дело, а в бабках, но реплику не расслышали. Меня туда не приглашали (на такие обсуждения совсем не случайно собирают ребят лет до тридцати пяти), иначе я бы напомнил, что и при советской власти пролетариат, то есть гегемон, диктовал условия деятелям культуры. Тоже, значит, демократия, если учесть, что слово «пролетариат» с некоторых пор утеряло конкретику и стало означать не только рабочих-пломбиеров (см. выше), но трудовую часть общества, проще говоря, народ.

При всем том образованное население интересовалось новыми явлениями в культуре, пыталось их осмыслить и с пиететом относилось к представителям творческой интеллигенции. Писатели, поэты, композиторы, художники, режиссеры были как полубоги, диктовавшие модель духовного поведения, на них в известной степени ориентировались, хотя они ходили в потертых штанах, ездили в городском транспорте и не маячили в телевизоре.

Принято к месту и не к месту вспоминать жесткую советскую цензуру: фильм положили на полку, книгу не издали и т.д. Подтверждаю: была цензура, были недалекие редакторы, невнятные худсоветы, были невежды, карьеристы, перестраховщики, да просто завистники и недоброжелатели, прикрывающиеся идеологией. Ваш покорный слуга с ними сталкивался, да еще как. Но если вы скажете, что сейчас в этом плане тишь да гладь, что нынешние редакторы – умницы, продюсеры – гении, а в редакциях, издательствах и киностудиях сплошной шоколад, я вас разочарую. Я знаю, для кого шоколад, а для кого уксус. Я, граждане дорогие, вкусил и того и другого. К чему это я. Ни то, ни это мне не по нраву. Но там хоть можно было найти лазейку, нишу, понимание, и если наработано имя и признание, то не суетиться и не доказывать обществу, что ты не верблюд. Есть такой популярный ученый-биолог по фамилии Савельев, его часто приглашают в телевизор, а Интернет для него – дом родной. Так вот, он утверждает, что мозг – самый ленивый из всех человеческих органов, и если его не тормошить, он будет сладко дремать, и внешне это не будет заметно. Более того, мозг может дремать, а его обладатель будет производить впечатление очень даже активного человека. Не знаю, как вам, а мне современное общество видится гигантских размеров активным организмом с дремлющим мозгом. А если так, значит, это кому-то нужно.

Почитание света

Вы скажете: опять «культур-мультур», сколько можно? В соотношении «политика – культура» политика сегодня в выигрышном положении. И проще, и доходчивее, и азарт, как в футболе. Не надо на меня набрасываться, но для меня политические обозреватели в одном ряду со спортивными комментаторами. Ситуация выгодна и самим политикам: самолюбие тешат плюс иллюзия всеобщего участия. Люди разумные скажут: политика важнее, потому что какова политика, такова культура. Логично, но с поправкой: выдающиеся произведения культуры нередко бывали перпендикулярны и власти, и общественному мнению. Это, по существу, три обособленных мира, не слишком дружелюбных, но по возможности сотрудничающих: политика, общество, культура. Чем обусловлено их взаимопритяжение и взаимоотторжение – вопрос особый, не стану сейчас в это болото погружаться и вас за собой тащить. Выскажу предположение, что всякая власть заботится о культуре в той степени, в какой адекватна этой культуре. Николай Васильевич Гоголь сидел без копейки в милой сердцу Италии, не желая возвращаться в Петербург, и писал «Мертвые души», а русский царь велел выслать писателю денег, чтобы тот мог закончить свой роман, кстати, далеко не комплиментарный по отношению к России.

Так что же такое культура? Ни один энциклопедический словарь не дает точного определения этого понятия. Есть культура быта, культура речи, культура общения, культура чего угодно, включая культуры сельскохозяйственные. В Древнем мире культуру связывали прежде всего с возделыванием земли и уходом за ней, а попутно – с воспитанием и образованием. Слово «культура» веками употреблялось только в сочетании с существительным в родительном падеже (культура чего-то). Культуры отдельно взятой не существовало. Но тогда же, в древности, благодаря философам, появилось другое, важное понятие – «культура души». Культура как исключительно духовная, мировоззренческая, художественная и философская категория, какой мы ее понимаем сегодня, стала рассматриваться много позже. Зародившись в храмах (носителями ее были священнослужители), культура, подобно блудному сыну, покинула отчий дом и стала вести вольную жизнь. Религия пыталась предъявить на нее права, но так и не смогла совладать с непокорным отпрыском, отметавшим всякую табуированность. Свободолюбивый сын не забывал, однако, о покинутом доме, с которым его роднили вечные поиски добра и зла и «почитание света», как окрестил культуру Николай Рерих. Происходило то же, что и в храмах – очищение души, – но, в отличие от культуры религиозной, культура светская предлагала не тотальное нравоучение, а сложный, многовариантный, многоступенчатый путь к истине и адресовалась тем, чья душа готова встать на этот путь.

В России понятия «культура» и «интеллигенция» появились в XIX веке, почти одновременно, и оба предполагали духовную и нравственную зрелость. Сие не исключало веру в Бога, но стало ей альтернативой, ибо можно не быть религиозным, но иметь совесть, честь, порядочность, верить в идеалы, уметь сострадать и т.д. Религия имела одно бесспорное преимущество, универсальное для всех – от землекопа до короля: загробная жизнь как награда за праведное поведение. У культуры было другое преимущество: вместо одной сказки она предлагала сотни, тысячи других. Правда, не все они были так же просты и доходчивы, как религиозный рай. Светская культура собирала человека медленно, по кирпичику, хотя это, увы, не стало гарантом его безгрешности (как, впрочем, не гарантировали безгрешность и религиозные догматы), но свет у новой культуры был ярче и мозаика многообразнее. Словом, обе культуры приобщали человека к возвышенному, и обеим это удавалось лишь частично. Темна душа человека без того или другого (формальное посещение церкви, пробежки по галереям и механическое накопление информации, сами понимаете, не в счет), и темный человек имеет возможность править бал в малом и в большом. Так что же важнее – политика или культура?

Храм Аполлона

Мой старый друг эстонский писатель и публицист Калле Каспер приехал в Ереван со своей женой, писательницей Гоар Маркосян-Каспер. В эти дни в Армении проходила большая культурная акция под названием «Все едут в Ереван», организованная эстонским бизнесменом и меценатом Меэлисом Кубитсом. Первое, о чем с огорчением поделился со мной Калле в Ереване после трехлетнего отсутствия, – русскоязычия заметно поубавилось. Сам Калле пишет на эстонском, но с самого начала независимости выступал за сохранение в Эстонии русского языка, а вопрос о языковых приоритетах считает исключительно политическим. И все же по части культуры – не политики, а культуры – в Эстонии, как я понимаю, нет жестких ограничений. Взять хотя бы тот факт, что у Гоар каждый год выходит в Таллине по книге на русском языке, и книги эти выставляются на престижных книжных ярмарках. Более того, она получает за них гонорары и премии. Не думаю, что такое было бы возможно, останься она в Ереване. Достойная оценка и оплата интеллектуального труда – необходимое условие для нормальной работы профессионала (иначе пространство заполняют любители), оно, к сожалению, почти утеряно в Армении. Как наладили дело в маленькой Эстонии, объяснил Калле. Существует Эстонский культурный фонд, куда поступают налоги прежде всего от продаж спиртного и сигарет. Отчисления немалые (спиртное экспортируется в Финляндию), хватает не только литераторам, но и деятелям театра и кино. «Гонорары на самом деле небольшие, – рассказывал Калле, – не шикуем, экономим, но писательским трудом жить можно, и даже выезжаем за границу два-три раза в год». Результат зарубежных поездок – путевые заметки, статьи и эссе Каспера.

Я с удовольствием прочитал его книгу публицистики на русском языке (в переводе Гоар), которая называется «Уроки Германии». И вот что из нее вынес. Европу он знает лучше меня, исколесил ее вдоль и поперек, но общее состояние современной культуры оценивает так же и даже жестче и непримиримее, называя его «плебеизацией культуры». К отдельным именам, книгам, фильмам, которым я склонен дать высокую оценку, он относится скептически, считая их либо исключением из правила, либо не столь значительными, какими они кажутся. Впрочем, любая оценка в сфере культуры не абсолютно объективна, следует учитывать фон. Если фон серый, то яркая точка на нем хорошо просматривается. Дело искусствоведов находить зерна в завалах шелухи, это их хлеб, и тем не менее Калле однажды затеял спор с профессором Кириллом Разлоговым, который, кстати говоря, когда-то читал нам лекции по истории кино. «Зернышки, может, и есть, – сказал Калле, – но процесс неинтересен, а значит, не о чем говорить». Настоящее искусство не демократично, а аристократично, считает Калле.

Меня в его книге заинтересовала любопытная мысль о мести. С тех пор, как территорию культуры выкупила со всеми, как говорится, потрохами, армия имитаторов, ориентирующихся на рынок, она, культура, стала приобретать физиологический характер. Армия технологически оснащенных «дегенератов» задает тон, диктует вкусы и живет в роскоши, какая нам и не снилась, и в этом сказалась своеобразная месть гадких утят за то, что их (или подобных им) в недавнем прошлом не воспринимали всерьез. При всем том, замечаю я, ты, друг мой, сегодня имеешь возможность колесить по миру и издавать книги, в частности, главный свой труд – 8-томную эпопею «Буриданы», рассказывающую об Эстонии ХХ века, о людях и времени. ( Такого большого романа в истории эстонской литературы не было). Он соглашается: да, наше время, при всех его недостатках, лучше советского, при всех достоинствах того. Но это не снимает главной проблемы – разрушен храм Аполлона, его надо строить заново. Аполлон, напомню читателям, древнегреческий бог красоты, искусств и наук.

Я не пессимист. И не оптимист. Глубокая депрессия и неуместные восторги мне не свойственны. Я наблюдатель, сопоставляющий факты и делающий выводы, хотя, признаться, сомневающийся порой, нужны ли эти выводы кому-нибудь, но каждый раз убеждающий себя, что кому-то они помогут сделать собственный выбор. Я время от времени захаживаю в библиотеку Дома Москвы в Ереване. Небольшая, но хорошая русскоязычная библиотека, где можно найти самые последние издания, вышедшие в Москве и Питере. Я видел там домохозяек, интересующихся специфической литературной жвачкой, видел любителей детективов, триллеров, мистики, псевдоинтеллектуальной литературы – этого добра там навалом. А недавно в библиотеку нагрянула группа молодежи – ребята лет двадцати, – поинтересовался, что их сюда привело, ведь они учились уже в новые времена в армянских школах. Оказалось, они ищут Маркеса, Борхеса, Кундеру, Зюскинда, Лу, Уэльбека... Где-то слышали, кто-то посоветовал. Я подозреваю, что ими движет мода на имена, а не неутолимая потребность в духовной пище, но согласитесь, что такая мода лучше любой другой.

Руслан Сагабалян