Маленький бродячий певец

Предки Согомона были выходцами из армянской области Гохтн, поселившимися в городе Кутине в Западной Анатолии. Его отец Геворг был душой общества, жизнерадостным человеком, хлебосольным хозяином, к тому же одаренным музыкантом, певцом и поэтом. Сочиненные Геворгом песни на турецком языке распевал весь город. Геворг женился на очень красивой и столь же музыкально одаренной девушке по имени Тагуи Ованнисян, и 26 сентября 1869 года счастливый отец взял на руки своего первенца, которого решил назвать Согомоном.

Согомон лишился матери, едва ему исполнился год. В одиннадцать лет он остался без отца, фактически лишился крова и влачил полуголодное существование. В школу он приходил окоченевший от холода, ночь проводил под стенами городской прачечной, а источником пропитания служил ему голос – чистейшее сопрано, с возрастом вылившееся в гибкий баритон необыкновенной красоты. От родителей мальчик унаследовал абсолютный музыкальный слух и восхитительно пел армянские народные песни и духовные гимны-шараканы, смысл текстов которых даже не понимал из-за незнания языка. Горожане заслушивались пением Согомона – они и прозвали его «маленьким бродячим певцом».

Бог знает, как могла сложиться дальнейшая судьба мальчика, если бы к нему не присмотрелся духовный пастырь местных армян, архимандрит Геворг Дерцакян, который взял его в церковный хор, помогал и симпатизировал способному певчему. К тому времени Католикос Геворг IV вызвал о. Геворга для рукоположения в епископы. По традиции архимандрит должен был привезти с собой какого-нибудь музыкально одаренного мальчика-сироту для учебы в основанной несколько лет назад (1874) духовной семинарии Эчмиадзинского католикосата, сыгравшей огромную роль в духовной, религиозно-просветительской и национальной жизни нашего народа. Отношение к музыке у Геворга IV было особое – ведь это он стал инициатором записи, систематизации и издания сборника избранных армянских духовных гимнов-шараканов.

Перст судьбы указал на Согомона.

Католикос опустил руку на голову Согомона, благословил его и спросил о чем-то. Мальчик молча смотрел на Святейшего, не понимая, о чем с ним говорят. Когда Католикос узнал, что мальчик не владеет родным языком, он страшно разгневался. Но Согомон спокойно ответил по-турецки: «Как раз для того меня и привезли, чтобы я научился армянскому». Опешивший от такой непосредственности Святейший поинтересовался, что он умеет, и услышал: «Петь». И, не дожидаясь приглашения, запел свой любимый шаракан. Геворг IV, которого монастырская братия считала человеком черствым, плакал, слушая мальчика, и это было самым красноречивым согласием взять его в семинарию. Очень скоро, меньше чем за год, Согомон овладел родным языком, а в дальнейшем снискал славу одного из лучших знатоков древнеармянского языка – грабара.

На юношу возлагали большие надежды и окружили особым вниманием. Преподавателем музыки в семинарии был знаменитый композитор Кара-Мурза. Новый Католикос Мкртыч Хримян, покоренный голосом молодого иеромонаха, при рукоположении нарек его именем жившего в VII веке Католикоса Комитаса – знаменитого поэта, композитора, певца и ученого. Всего через два года Комитас принял посвящение в архимандриты, но на этом его восхождение по иерархической лестнице закончилось. Молодого человека, при всей его богобоязненности и церковном благочестии, неудержимо влекла стихия народной жизни, национальных обрядов.

Некоторое время Комитас совершенствовал свой музыкальный дар в Тифлисе у известного музыканта Макара Екмаляна, и тот, пользуясь своим неоспоримым авторитетом (Хримян канонизировал екмаляновскую редакцию Литургии), обратился к Католикосу с восторженным письмом, настаивая на том, что о. Комитаса необходимо командировать на учебу в Европу. Хримян выхлопотал у крупного мецената Александра Манташева стипендию, чтобы на три года отправить архимандрита в Берлин. В Европе основное внимание Комитаса было по-прежнему приковано к обработке и аранжировкам народных песен. К тому же он параллельно поступил в Королевский университет, где слушал курсы историографии и философии. Вернувшись в Эчмиадзин, Комитас возглавил хор Первопрестола.

Тогда же Комитас приступил к работе над «Этнографическим сборником» – энциклопедией народной музыки, вобравшей в себя более 3000 напевов. Важную часть творчества архимандрита составили обработки песен скитальцев-антуни – жанра, рожденного самой историей его страны. «Цицернак» («Ласточка») и «Крунк» («Журавль»), любимые каждым армянином, стали лучшими образцами работы Комитаса в данном жанре.

Шаг за шагом композитор очищал национальное песнетворчество от инородных наслоений, восстанавливал первозданную красоту его жанров, их интонационную и стилистическую чистоту, чтобы полностью воспроизвести сдержанную и величавую простоту родной песни.

Эчмиадзинские епископы косо поглядывали на музыкальные увлечения архимандрита и призывали его заниматься делами церковными. Погруженный в творчество Комитас не замечал сгущавшихся над ним туч, и когда его вынудили принять окончательное решение, он изумился самой постановке вопроса: каким образом работа над церковными песнопениями может противоречить священнослужению? Комитас самовольно выехал в Париж, где стал посещать лекции знаменитых музыковедов в высшей школе социального образования. Вскоре композитор получил приглашение выступить с циклом концертов, что стало лучшим исцелением после тяжелой моральной травмы. Окрыленный, он готовился к важнейшей лекции-концерту на конгрессе Международного музыкального общества, где ему предстояло ознакомить Европу с армянской народной песней.

В переполненном зале – Клод Дебюсси, Ромен Роллан, Альфред Круазе. На сцену выходит человек в монашеском облачении, в закрывающем часть лица клобуке и с серебряным крестом на груди. Ему предстоит выступать от имени целого народа. Маэстро садится к роялю, и по залу разливается его негромкий, мягкий, трепетный голос, идущий из глубины души. В зале воцаряется мертвая тишина, зал замирает, захваченный величием неведомого ему музыкального духа. Так может петь лишь человек, живущий каждой фразой, каждой нотой. Каждая песня Комитаса сопровождается овацией, цветами, один за другим к нему на сцену выходят знаменитости – произнести восторженные слова благодарности, пожать руку. Но когда на сцену поднимается Дебюсси и коленопреклоненно прижимается губами к поле рясы, зал цепенеет вновь. «Отец Комитас, я склоняю голову перед вашим музыкальным гением», – произносит основатель музыкального импрессионизма и покидает сцену...

За Францией последовали Швейцария, Италия, Германия, и каждое выступление Комитаса становилось триумфом не только самого композитора, но и армянской музыки, глубоко взволновавшей не знакомую с ней европейскую публику. А тем временем атмосфера в Эчмиадзине накалялась. Комитаса предупредили, что его лишат сана, и в 1909 г. композитору пришлось обратиться с письмом к «Железному патриарху» Маттеосу II: «Если благоугодно Вашему Святейшеству не потерять, а найти меня, слезно молю: отпустите меня из Эчмиадзинской братии и направьте отшельником в Севанскую обитель. Двадцать лет потеряны мною, так пусть хоть оставшиеся годы жизни я использую и в тишине и спокойствии запечатлею на бумаге плоды моих исследований, как достойное служение Армянской церкви-страдалице и науке».

Не дождавшись ответа из Эчмиадзина, Комитас уехал в Константинополь, где в те годы зарождался Серебряный век армянской литературы и искусства. Местная Армянская патриархия, где в 1719 г. Патриарх Ованнес Колот создал первый хор певчих при кафедральном храме, придавала огромное значение сохранению национальной песенной культуры. В разное время хором руководили Амбарцум Лимонджян, Арис Ованнисян, Никогайос Ташчян, Григор Мегтерян. Это была счастливейшая пора творческой жизни Комитаса, если отвлечься от потрясения, вызванного резней армян в киликийском городе Адане в 1908 г. и враждебностью к композитору со стороны клерикалов.

Но и не в хоре видел Комитас свое главное предназначение. В константинопольский период его больше всего привлекала работа над древнеармянской нотописью – хазами, скрывавшими подлинное звучание духовных песнопений. Ключ к хазам был утерян давным-давно, и проблема их расшифровки не давала композитору завершить работу над Литургией, которую он замыслил как воплощение высшего духовного воспарения его народа. Впрочем, однажды маэстро признался друзьям, что некоторые несложные хазы он уже читает. Он уже тогда готовил к изданию посвященный проблеме многотомный фундаментальный труд, увы, бесследно пропавший после ареста в 1915 году.

Но прозвучали выстрелы в Сараево, но пожар войны охватил Европу. Турки приступили к зловещему плану истребления армян в своей империи, и один из первых ударов пришелся по интеллигенции, составлявшей цвет Константинополя. Начались ночные аресты – в Константинополе, затем и в других городах, сопровождавшиеся конфискацией рукописей. Так пропали многие произведения писателей, так пропало большинство записанных Комитасом народных песен – три-четыре тысячи. Пропал его многотомный труд по расшифровке хазов.

Турецкие власти приступили к высылке арестованных в отдаленные районы Анатолии. С лица принимавшего ссыльных военного коменданта не сходило выражение изумления: из столицы он получил правительственную телеграмму о пересылке «банды особо опасных преступников», которую следовало без лишнего шума ликвидировать. Он же видел перед собой людей, чьи имена знала вся Османская империя. Комендант не мог поверить в реальность происходящего и, считая случившееся недоразумением, расселил арестованных где придется, а сам связался со столицей. Ответ из аппарата министерства внутренних дел был краток: предписание подтверждаем.

Именно в заточении искавшему спасения в музыке Комитасу было суждено создать молитвенный гимн «Господи, помилуй» на слова Сиаманто. Ссыльных стали вывозить небольшими группами и жестоко убивать в безлюдных местах. Ужасающая картина нечеловеческих жестокостей, гибели друзей, резни целого народа стояла перед глазами маэстро, ему мерещились изрубленные трупы, приближавшие к умопомрачению.

Уже после окончания войны, в 1919 году, друзья вывезли Комитаса на лечение в Париж. Его поместили в клинику для душевнобольных. Увы, было слишком поздно. Двадцать лет терзала его болезнь. Глаза запали, прозрачная кожа на лице напоминала пергамент. Сознание иногда прояснялось, но говорить он не мог. Композитор умер в 1935 году. Его тело забальзамировали и в стеклянном гробу похоронили в склепе парижской армянской церкви Св. Иоанна Крестителя. Через год останки великого музыканта усилиями руководителя Армянской ССР Агаси Ханджяна перевезли в Ереван в гробу, вдоль которого шла надпись: «Счастлив, кто умирает на родной земле».