Детям до шестнадцати...

Нынешняя самая роскошная реклама не может похвастаться и десятой долей того магнетизма, которую таила в себе эта приписка от руки справа внизу, под заглавием фильма. Кто решал, кому смотреть «до шестнадцати», а кому после, было неведомо. Должно быть, какие-то суровые дяди и тети в таинственных московских конторах. Скорее, наверное, тети, а не дяди: логика подсказывала, что препятствовать показу интимных частей тела должны в первую очередь сами обладательницы этих частей тела. Одно оставалось непонятным: почему именно до шестнадцати, а не до пятнадцати или до семнадцати? Что происходит с человеком в этом возрасте? И почему правило это универсально? Ведь одни созревают раньше, другие позже. Впрочем, в Ереване созревающих позже не было и быть не могло. Влюбляться влюблялись, но до частей тела подбирались крайне редко, что вызывало тайные страдания. Ближе к запретному плоду подбирались подростки-старшеклассники на бескрайних просторах России. Отсюда вывод – запрет для того именно и налагался, чтобы не подбирались. Нет соблазна – нет проступка. Но соблазн, тем не менее, имел место, да еще какой - и не только для тех, кому не было шестнадцати, но и для тех, кому перевалило далеко за шестнадцать.

В шестидесятые в Ереване функционировало не меньше двадцати кинотеатров, и во всех я бывал, и с каждым из них связано воспоминание о каком-нибудь значимом фильме. Многие картины в ту пору застревали в памяти на годы. Связано ли это с качеством этих фильмов или с юностью, в которой все кажется ценным? Поклонники «Аватара» могут со мной не согласиться, но, сравнивая те «штучные» ленты с сегодняшним конвейером, вижу закольцованность процесса. Кино в конце 19-го века начиналось как шоу, затем стало обретать характер искусства, а спустя век вновь превратилось в шоу, дорогостоящее и технологически совершенное.

В детстве я ходил в кино с мамой. Смотрели Николая Рыбникова в «Весне на Заречной улице», Вячеслава Тихонова в «Дело было в Пенькове», Жерара

Филипа в «Фанфане-Тюльпане», Раджа Капура в «Господине 420»… Все эти товарищи были по тем временам эталонами мужской красоты, или секс-символами, как их назвали бы сегодня. Мама тогда была много моложе меня теперешнего, поэтому могу себе представить, какой трепет вызывали в ней скачущий на коне

Жерар Филип или поющий под дождем Радж Капур. Не говоря уже о кучерявом Николае Рыбникове, ловко орудующем бензопилой «Дружба» или упорно разыскивающем по всей Москве «девушку без адреса», девицу, между нами говоря, малопривлекательную, в чем я убедился, пересмотрев недавно эту раннюю комедию Рязанова. То ли дело Джина Лоллобриджида в «Соборе Парижской Богоматери» или Брижит Бардо в комедии «Бабетта идет на войну». Вообще, женщины в зарубежном кино сильно отличались от отечественных. Те были ухоженные, изящные, недосягаемые, почти идеальные, будто были не живыми женщинами, а фантазией живописца рожденными, а наши какие-то безнадежно реальные, бесцветные, повседневные. Должно быть, это и называлось социалистическим реализмом. Тем не менее, открытки с изображением советских актрис имели спрос в киосках «Союзпечати», и наши женщины старались на них походить как внешне, так и в поступках, копируемых из той или иной картины. Списывали слова полюбившихся песен («Парней так много холостых…»), влюблялись в кучерявых мужчин, после чего демонстрировали гордость, приговаривая «я не такая», потом целовались при луне, устраивали сцены ревности, то отдаляя от себя мужчину, то приближая его по всем законам драматургии, и в конце концов бежали в загс и расписывались под музыку Мендельсона, которая по значимости занимала второе место после гимна Советского Союза.

С класса шестого или седьмого я стал ходить в кино один и с товарищами. Школа наша находилась в самом центре города. Это было старое здание некогда женской гимназии – двухэтажное, весьма основательное архитектурное сооружение с крыльцом, двориком и воротами, в самом начале улицы Амиряна. Его в девяностые превратили в банк, затем, перекрыв со всех сторон высоким забором, переделали во что-то другое, о чем я понятия не имею. Так вот, выходя за ворота, мы оказывались на площади Ленина, от которой лучами расходились улицы, в том числе самая старая из них, «ереванский Бродвей», улица Абовяна. Она и приводила нас к главному кинотеатру города, горделиво возвышающемуся над остальными постройками. Его сегодня, слава Богу, пока еще ни во что не переделали. Правое крыло кинотеатра «Москва», о котором я вам рассказываю, представляло собой вытянутое помещение с двумя кассами справа и слева. Длинные очереди выстраивались не только на фильмы «до шестнадцати», но и на все, что нынче назвали бы кинохитами. Это и безобидные «Путешествия Синдбада», и «Подвиги Геракла», и «Странствия Одиссея», и «Три мушкетера», и «Железная маска»… Что еще?.. «Великолепная семерка», «Золото Маккены», «Граф Монте-Кристо», «Парижские тайны», «Спартак», «Мистер Питкин», «Анжелика»… Что еще?.. «Этот безумный, безумный, безумный мир», «Воздушные приключения», «Фантомас»… Все не упомнишь, к тому же любезный читатель легко дополнит этот список.

А помните очереди у касс? Я помню. Билеты продавались за час до начала сеанса, а желающих всегда оказывалось больше, чем мест в двух залах. Народ давился у маленьких окошек, в которые, мешая друг другу, просовывались сразу несколько рук; кассирши ругались, во все стороны летели капли пота и оторванные пуговицы, женщины кричали, дети плакали. Ситуация напоминала раздачу хлеба в голодный год. Раздача хлеба, раздача зрелищ – в общем, без разницы. Чтобы научить людей стоять аккуратно в затылок друг к другу, установили железный барьер – две металлические трубы, которые тянулись от касс до противоположного конца помещения. На узком отрезке между трубой и стеной по ширине мог поместиться только один человек, так что хочешь или нет – приходилось выстраиваться цепочкой, а свободное пространство между барьерами занимали милиционеры с дубинками. Тем ловкачам, кто отрывался от цепочки, пытаясь проскочить вперед, милиционер, размахивая дубинкой, как красноармеец шашкой, приказывал: «На место! Место, я сказал!» Правда, так и было. Если кто не верит, спросите у старших.

Билет на дневные сеансы стоил 25 копеек, на вечерние – от 30 до 50. Ближе к вечеру возле кинотеатра появлялась группа глухонемых людей, торгующих билетами по рублю. Почему именно глухонемые занимались этим делом, никто не смог бы объяснить. Возможно, чтобы вызвать жалость и сочувствие или чтобы в случае чего не могли признаться, откуда у них пачки билетов. Впрочем, никого это не волновало, и если кто-то предпочитал не давиться в очереди, а переплатить вдвое-втрое, он легко находил этих мрачных торговцев, вытаскивающих из кармана синенькие бумажки и показывающих палец – рубль, мол.

Как правило, мы ходили в кино днем. Порой сбегали с последнего урока и вполне успевали к трехчасовому сеансу. Очереди были не такие страшные. Оставалось время, чтобы купить в буфете на первом этаже бутерброд с колбасой за 23 копейки. Та колбаса была настоящая, запах ее до сих пор помню. Но не в этом дело. Мы занимали места и, жуя бутерброд, ждали, когда погаснет свет и Одиссей победит Циклопа, д,Артаньян сядет на коня и поскачет в Англию за подвесками королевы, а Геракл снарядит корабль, чтобы доставить вероломному царю золотое руно.

Многое в жизни перенималось из кино. К примеру, после выхода на экраны «Анжелики» среди парней стало модным чуть прихрамывать и непременно иметь на лице шрам, как у Жоффрея де Пейрака, а после «Трех мушкетеров» пошла мода на фехтование. Нас было три мушкетера-одноклассника, и один из нас посещал именно эту секцию, до кандидата в мастера спорта дорос, в соревнованиях участвовал. Мы называли его Арамисом (на самом деле он был Арамаисом). Другой после появления фильмов о Диком Западе записался в секцию стрельбы, получил первый разряд, и его прозвали Верная рука – друг индейцев. В эту секцию записался и ваш покорный слуга, стрелял неплохо, но это занятие ему скоро надоело. Другое дело – культуризм. Так назывался тогда бодибилдинг, интерес к которому пробудили «Подвиги Геракла». Голубоглазый Стив Ривз, поигрывающий стальными мышцами, появился на экранах в те времена, когда Шварценеггер служил в австрийской армии и, воодушевленный тем же Ривзом, только-только стал проявлять интерес к культуризму. Красота Алена Делона привлекала девушек, а эталоном настоящего мужества для парней в тот период стал именно он, неподражаемый Геракл, живое изваяние, ни на минуту не прикрывающее свой классический торс.

Аленом Делоном надо было родиться, а Стивом Ривзом можно было стать. Достаточно было обзавестись гантелями и прочими отягощениями, как называл их бывший тяжелоатлет, а позже тренер по культуризму Михаил Акопянц, приехавший в Ереван из Москвы и открывший школу этого не очень поощряемого властями «буржуазного» спорта. Туда я и записался. Платил три рубля в месяц и ходил два раза в неделю на старый стадион, где проходили занятия. Через некоторое время дали о себе знать бицепсы, трицепсы и другие мышцы, о которых подробно, как на медицинском факультете, рассказывал нам тренер. До Стива Ривза было далеко, но если смазать тело вазелином да напрячься так, будто у тебя запор, то в зеркале можно было увидеть не культуриста, но уже и не того мальчика, который прежде не поднимал ничего тяжелее Большой советской энциклопедии.

С некоторых пор примкнул к нам четвертый приятель, о котором, собственно, и пойдет рассказ. Он учился плохо, остался на второй год и в результате попал в наш класс. Был он какой-то замкнутый, забитый, с вытянутым лицом, заячьей губой и выпуклым лбом. Честно говоря, мы его пожалели. Парни из его бывшего класса на переменах запрыгивали ему на плечи, щелкали по носу и обзывали то Крокодилом, то Горбуном, хотя горба у него не было, а просто сутулился немного. Ассоциация пошла опять же из кино: так назывался фильм с Жаном Маре, в котором прекрасный актер преображался в уродливого, горбатого старика. Однажды в школьном дворе я заступился за нашего Крокодила и разогнал вконец обнаглевших ребят. Те предпочли не связываться со мной, а значит, с «тремя мушкетерами», ну, а Крокодил с того дня прилип к нам намертво. Вначале, помнится, он немного раздражал нас, потом мы привыкли к нему и брали с собой во все свои походы. Таким образом, появился четвертый мушкетер, правда, далеко не д,Артаньян. В ту пору пошел по экранам фильм «Гений дзюдо» с японским актером Тосиро Мифуне. Он вызвал первую в стране волну интереса к восточным единоборствам. Наш Крокодил после моих уговоров записался в секцию борьбы и с того дня стал появляться в школе, еще более сгорбившись, держась за бока и постанывая. Скорее всего, его сотоварищи по секции поступали с ним так же, как и бывшие одноклассники. Мученика хочется помучить еще – рефлекс, выраженный у детей, подростков и у толпы. В конце концов, Крокодил не выдержал, ушел из секции и стал заниматься самостоятельно – но не дзюдо, а каратэ, представления о котором были тогда весьма приблизительные. Брюса Ли в советский прокат не допускали. Каратисты в «Гении дзюдо» ломали ребром ладони твердые предметы, высоко прыгали и, подобно снаряду, летели навстречу противнику, подобрав одну ногу и выставив вперед другую. Этим и занимался наш Крокодил, по-прежнему появляясь в школе с синяками и ссадинами, но уже чрезвычайно довольный потому, что синяки и ссадины наставлял себе он сам, а противниками служили стулья, стены, деревья, которые тем были хороши, что не могли дать ему сдачу. Однако прыгать он научился неплохо, чем удивлял на уроках физкультуры наших девочек. Правда, ему не всегда удавалось приземлиться на ноги, и поскольку на нем были широченные «семейные» трусы, то при неудачном падении из штанин проглядывало то, что заставляло девиц краснеть и смущенно отворачиваться. Ребята при этом радостно комментировали картинку: «детям до шестнадцати»…

Фильмы с возрастным цензом, как я уже сказал, вызывали особый ажиотаж, хотя, если сравнить их с лентами последующих десятилетий, запрещать в них было практически нечего. В «Браке по-итальянски» Софи Лорен появлялась в прозрачном одеянии, а в ленте Пьетро Джерми «Дамы и господа» героиня срывала с себя платье – и в том и в другом случае длилось это несколько секунд. Ничего особенного, но именно это «ничего» приковывало к себе пристальное и болезненное внимание по той причине, что общество было асексуальным идеологически, но крайне сексуальным практически. Зрителям хотелось остановить и подробно разглядеть игриво мелькнувшие кадры, и в этом смысле как взрослые, так и дети проявляли истинно подростковое любопытство. Но не только в картинках было дело. Негоже смотреть кино о публичном доме или о развращенной буржуазии. Тем не менее, ленты эти покупали и показывали, и покупатели, что ни говори, не были лишены вкуса. Пустить в широкий прокат «Казанову» Феллини для пуританского общества было бы слишком, но зато знатоки искусства могли по достоинству оценить «Дорогу» или бессмертный танец Сарагины в «8 1/2», и покажите мне столь же яркий эпизод в кинематографе нового времени. Однако хватит киноведения, я обещал рассказать историю.

Лента в проекторе движется со скоростью 24 кадра в секунду. Если вырезать пару кадров, то зрительский глаз этого не заметит. Вы не поверите, но кадры вырезались (то ли киномеханиками, то ли кем-то еще) и имели хождение в народе. Так вот, Крокодил однажды принес в школу кадр из «Развода по-итальянски» Пьетро Джерми, тот самый, где Стефания Сандрелли позировала в бикини. Это была одна из первых ее ролей. Потом она снималась в «Соблазненной и покинутой» у того же Пьетро Джерми. Ах, эта кудрявая Сандрелли с ямочкой на подбородке! Тогда ей не было и двадцати. Не вспомню, сколько раз мы смотрели фильмы с ее участием, но одного просмотра явно было недостаточно. Девица была абсолютным олицетворением эротизма, и это обстоятельство не могло оставить равнодушным Тинто Брасса, снявшего ее позже в фильме «Ключ» (в Союзе его показывали на закрытых просмотрах)… Ну вот, значит. Случилось невероятное: Крокодил влюбился и под большим секретом рассказал нам о девушке, как две капли воды (как он утверждал) похожей на Стефанию Сандрелли. Она жила где-то в районе вокзала, была на год или два старше нас и училась в медицинском училище. Крокодил стал пропускать уроки в школе, дожидался у училища конца занятий, затем, соблюдая дистанцию, провожал ее до дома, о чем она, конечно же, не подозревала. Длилось это долго. Однажды он взял нас с собой, чтобы мы могли сами лицезреть сошедшую с экрана Стефанию и порадоваться за него. На Стефанию она походила разве что ямочкой на подбородке, но мы все равно порадовались и велели Крокодилу непременно с ней познакомиться. Как это сделать? Очень просто: предстояли майские праздники, а будущие медсестры принимали участие в параде трудящихся. Надо было запастись букетом цветов, затем легко и незаметно влиться в чужой коллектив. Один он на это не решился бы, так что пришлось и нам изображать будущих фельдшеров. В отличие от Крокодила, мы не были мучимы любовью, поэтому проделали все играючи и даже с долей наглости. Мы бесцеремонно оттеснили в сторонку парня, который шел в колонне рядом с девушкой, галантно представились (причем я почему-то назвался патологоанатомом), вручили ей красный флажок и воздушный шарик, после чего подтолкнули онемевшего Крокодила к предмету его воздыханий. Он стоял перед ней, глупо улыбался и мял в руке букет до тех пор, пока она сама не забрала у него цветы, очевидно, пожалев их. Посчитав свою миссию завершенной, мы хотели оставить его на этом празднике труда, но он вцепился в нас мертвой хваткой, прося побыть на параде еще. Пришлось идти с ними до самого вокзала. А когда спустя два дня он снова попросил нас пойти всей компанией на свидание, я заявил:

– Имей в виду: сопровождать тебя в свадебном путешествии мы не намерены.

Но до свадебного путешествия дело не дошло. Как-то Крокодил явился школу с синяками, поставленными на этот раз не стеной и не деревом, а тем парнем, которого мы тогда на параде оттеснили в сторону. Что ж, решили мы, надо дать ему бой: зови этого Картуша в Ботанический сад. То есть забей стрелку, как сказали бы сегодня. В Ботаническом саду мы бывали часто, была у нас там излюбленная поляна. В назначенный день и час наш Арамис принес две шпаги, чтобы одну предложить противнику, а Верная рука притащил два пневматических пистолета, чтобы все было по-честному. Тащить две гири было бессмысленно, поэтому я принес с собой только собственные бицепсы. Мы прождали противника до вечера, но он так и не явился. Сдрейфил, решили мы и разошлись по домам. Потом начались экзамены, и мы позабыли о Стефании. Вспомнили, когда Крокодил не явился на экзамены по алгебре. Мы с Верной рукой навестили его. А жил он в старом, приземистом, похожем на больную черепаху домике на улице Пушкина, в двух шагах от школы. Застали мы его на скамейке во дворе. Он примеривал какие-то тапочки и странные шелковые шаровары. «Думали, заболел, а ты тут дурака валяешь?» – набросились мы на него. «Валяю, – согласился он. – Но я должен это сделать». – «Что сделать?» – «Пройти по канату». Что у него не все дома, мы знали, но что дома вообще никого нет – стало понятно только теперь. Тут не до алгебры, тут психиатр нужен. Мы махнули рукой и хотели было уйти, но он остановил нас и, чуть не рыдая, поведал печальную историю. Стефания вышла замуж за того парня, которого мы ждали в Ботаническом саду, и теперь живет в районе Третьего участка, в пятиэтажке, на четвертом этаже. Это очень важно, что на четвертом, подчеркнул он, потому что именно там, во дворе дома, сегодня вечером будут выступать канатоходцы, один из которых его родственник. Канат протянут на уровне второго и третьего этажей, но, хорошенько подпрыгнув, можно достать до четвертого. «Тут психиатром не обойтись, тут надо прямиком в клинику», – заметил я, с чем Верная рука незамедлительно согласился. Однако Крокодил не слышал нас, он стоял на своем: «Я проверял: она вечно сидит в квартире, но во время выступления канатоходцев наверняка выйдет на балкон, а значит, увидит меня. Я уже договорился с ребятами, сказал, что умею ходить по канату, и даже денег им посулил, так что… хотите со мной?» «Прыгнуть с тобой? Нет, уволь». – «Не прыгнуть, а поехать туда». Как ни пытались мы объяснить ему, что лучше не связываться с замужней женщиной, что есть и другие девушки с ямочкой на подбородке – он ни в какую. Пришлось ехать.

В общем, прыгнул наш Крокодил. Добрался до середины натянутой на высоте пяти метров проволоки, подпрыгнул раз, второй, с букетом цветов в руке долетел до четвертого этажа и даже чуть выше взлетел. Он был прав: Стефания стояла на балконе в окружении каких-то теток. Крокодил бросил букет, попал прямо в лицо новобрачной, затем полетел вниз - мимо проволоки, разумеется, и угодил несчастный прямо в кусты возле дома. Публика, наблюдавшая с балконов, ахнула, а мы кинулись искать в кустах тело нашего незадачливого Бетмена.

Потом навещали его в больнице. Хорошо, что не в морге. Он лежал перевязанный, в ответ на наши вопросы что-то мычал и косился на дверь, ожидая, наверное, появления преисполненной жалости Стефании, которая подойдет и чмокнет его в нос, единственное не прикрытое бинтом место. Но она не явилась. А Крокодил с тех пор получил новое имя - Жоффрей де Пейрак, потому что, во-первых, сильно хромал, а во-вторых, носил на лице такой шрам, какой Роберу Оссейну и не снился. Вскоре Крокодил женился, но это другая история. И здесь уместно было бы поставить точку, но я сделаю это чуть позже.

«27 years later»

В зарубежном, чаще в американском кино появляется надпись: столько-то лет спустя. Представьте такую же в моей истории. Как-то летом я приехал в Ереван из Москвы и, проходя мимо кинотеатра «Москва» и дальше вниз по улице Абовяна, купил в киоске пачку сигарет. Лысый мужик со шрамом подал мне сигареты, широко улыбнулся, назвал меня по имени и спросил, как поживаю. Я его не сразу узнал, а он взял трость, закрыл киоск на замок и, хромая, повлек меня к себе домой, в приземистое строение на улице Пушкина, похожее на больную черепаху, заявив, что непременно должен познакомить меня с женой. «Я, кажется, с ней знаком». – «С той мы расстались. Теперь у меня другая», – таинственно подмигнул Крокодил-Жоффрей. Дальше рассказывать или вы уже догадались?

Кофе нам подала Стефания, которую я также не сразу узнал. Она сильно раздалась вширь, лицо покрылось морщинами, стало усталым и отрешенным, и только ямочка на подбородке отдаленно напоминала бывшую студентку медучилища. «Помнишь нашего Геракла?» – спросил ее муж. Она, еле заметно улыбнулась, кивнула и ушла в другую комнату. «Устала, – объяснил Крокодил. – У нее было ночное дежурство в больнице». Тут же за столом готовила уроки девочка, дочь Стефании, которая взяла тетрадку и ушла вслед за матерью. Чуть позже Крокодил, провожая меня до калитки, рассказал, как уехал в Россию и не вернулся ее муж, как он, Крокодил, нашел Стефанию в глубокой депрессии и с трудом уговорил ее жить вместе. Что ж, хорошо все, что хорошо кончается. Так я прокомментировал его рассказ. А он кивнул, соглашаясь со мной, затем помолчал, раздумывая, сказать или нет, и добавил, что пропавший муж по прошествии лет объявился, зовет жену, и теперь Стефания подумывает, не поехать ли к нему. Что делать? Ответа на этот вопрос у меня не было и быть не могло. Мы молча попрощались.

Прошло еще несколько лет, на месте приземистых домиков, покосившихся калиток и проходных двориков появился презентабельный Северный проспект; я окончательно потерял из виду Крокодила и Стефанию, и эта история так и осталась незавершенной.

В кино все заканчивается так или иначе, хорошо и не очень только потому, что сценарист знает, где ставить точку и писать «конец». Этим притягателен темный зал и светящийся экран. Он помогает нам забыть о том, что мы не в состоянии остановить лучшие мгновения, поставить точку там, где захочется – на фоне восходящего солнца, синего моря и обнимающихся с облаками голубых гор. Увы, в следующее мгновение за горами откроется что-то еще, а дальше еще и еще – реальные картинки, красивые и не очень, будут сменять друг друга до тех пор, пока не наступит тот настоящий, неизбежный финал, автор которого невидим и неисповедим.

Руслан Сагабалян