Дыхание Вселенной

Чтобы измерить счастье, надо от него отъехать; оно, как солнце, рядом – слепит. Но солнце одно, а счастья много, солнце не имеет вкуса и запаха, а счастье имеет. Помню запах персикового компота, который давали в детском саду… Удивительный, пряный, всего с ног до головы охватывающий запах. Помню также комнату с низким потолком, а посередине – бетонную колонну. Вижу пустым, это детское лежбище. Чья кроватка? Когда я в двадцать лет рассказал об этом видении матери, она всплеснула руками: «Тебе тогда меньше года было, и скоро мы переехали из того дома на Паровозной улице. Кто рассказывал тебе о комнате с колонной?» В том-то и дело, что никто не рассказывал. Память предоставила мне эту картинку, как непрошеный файл, ни с того ни с сего выскочивший в компьютере. Если что-то в компьютере происходит ни с того ни с сего, значит, есть вирус. И в мозгу вирус? В какой папке, поискать надо. Хотя бороться с этим не собираюсь. У меня за жизнь скопилось много добрых картинок-вирусов. Просматриваю то один, то другой… Иногда с музыкальным сопровождением, с саундтреком, как сейчас говорят. С битловской Yesterday, например, связано воспоминание о Ленинграде и весьма раскрепощенной студентке, с которой мы в старинном доме, в коммунальной квартире, в комнате с высоким потолком и блеклыми обоями лежали в постели и слушали пластинку, выпущенную в Болгарии, а за окном на улице Печатников бушевала питерская вьюга. Впоследствии я женился на этой студентке, а через несколько лет с ней произошла неожиданная метаморфоза. Был один человек – стал другой. Полагаю, и я в ее глазах стал не таким, каким был в начале, когда за окном бушевала питерская вьюга и крутилась пластинка с Yesterday. Yesterday не вернешь. Слова, лица, звуки, запахи, плохо пришитые лоскуты, не желающие сливаться в единый, последовательный узор и, тем не менее, составляющие пеструю мозаику по прозвищу Прошлое. Насколько оно существенно – решать тебе. Или не тебе. Некто мудрый решает за тебя, вселенский безошибочный властелин, расставляющий все по полкам. Называйте его как хотите.

Звуков много. Журчанье ручья, например. С ним связано несколько видений. Ручей на опушке леса в Дилижане, куда мы ездили отдыхать летом. Или ручей в ереванском Ботаническом саду, где мы с одноклассниками стелили скатерть, рассаживались по краям, ели бутерброды, болтали обо всем на свете; и казалось нам, что так будет всегда, и мир вокруг создан для нас, и солнце светит исключительно из любви к нам, и деревья ради нас произрастают, и ветерок дует только для того, чтобы нам не было жарко, и мухи с пчелами жужжат, чтобы не было скучно. Есть и другие ручьи, но самый необычный, таинственный, мистический ручей был тот, который мне морем показался… На этот раз память уносит меня дальше, чем в случае с кроваткой у колонны. Вот он я, лежу беспомощный, не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой, и холодные волны, накатывая, бьются о мое лицо, сейчас захлебнусь, однако чьи-то сильные руки вовремя подхватывают меня, поднимают, спасают…

Лучше по порядку, и не говорите, что вам это неинтересно. Когда мне было полгода, я лежал в детской больнице города Грозного, и врачи разводили руками: спасти невозможно. Сталин еще был жив – хочу сказать, так давно это было. Безнадежно больного ребенка отдали матери, и та, плача, вышла на улицу и пошла, ничего перед собой не видя, по аллее вдоль ручья или арыка. Туда она меня, споткнувшись, и уронила, в этот самый арык. Это я к тому, чтобы впредь не было ко мне претензий: я из тех, кого в детстве роняли, и вполне возможно – вниз головой. А подняла меня не мать, оцепеневшая от растерянности и страха, а незнакомая женщина. Подняла и устроила маме допрос, а та в слезах поведала ей о приговоре врачей. «И что же, надо ребенка в арыки бросать?» – «Я споткнулась, уронила…» – «Споткнулась она. А мальчика крестили?» – «Не до того было». – «А до чего было? Ну-ка пошли!..» Тетка, держа меня, мокрого, в одной руке, другой взяла за руку мать и решительно повела в сторону русской церкви, маковка которой виднелась неподалеку. Там она подошла к батюшке, с которым, наверное, была хорошо знакома, пошепталась с ним, после чего меня раздели и стали крестить. Процедуры не помню, но воду, в которую меня окунули, помню. Снова возник страх захлебнуться. Воды я по сей день боюсь. И громкий голос батюшки, ставшего моим крестным отцом, припоминаю, как сон. Он, этот голос, из поднебесья возвестил мое имя, к которому еще предстояло привыкнуть. Священника того уже нет в живых. И решительной тети, крестной матери, тоже. И моей мамы нет. А я, раб Божий, живу, байки вам рассказываю.

…Мы уехали из Грозного. Как уезжали, не помню, хотя к тому времени мне уже шестой год шел. Себя шестимесячного помню, а пятилетнего почему-то забыл. Небольшой провал, за которым следует ереванский детский сад и запах того персикового компота, о котором я уже рассказывал. Однажды меня в наказание за мой проступок лишили этого компота. Проступок того стоил. История вам определенно понравится, расскажу подробнее. Был у нас в группе мальчик, отец которого работал водителем грузовика-самосвала, то ли КАМАЗа, то ли КРАЗа… Возможно, это был ЗИЛ, не знаю, да и неважно. Однажды водитель взял с собой в кабину сына и поехал с ним выгружать щебень у городской бани – там ремонтировали дорогу. Подъехали к самой стене бани, выгрузились; кабина самосвала расположена высоко, а на втором этаже здания полураскрытое окно, из которого пар валит, там женское отделение. Что мальчик в окне увидел, толком рассказать мне не смог, но судя по его выпученным глазам, он успел подглядеть нечто грандиозное, что не каждому дано узреть. Отец его за это по затылку двинул, а мальчику не обидно, дело того стоило, и он взахлеб рассказывал мне о тенях за окном. Баня находилась на соседней с нашим детсадом улице. Да что ж такое, завистливо подумал я, слушая сбивчивый рассказ раскрасневшегося парнишки, мне, что ли, не суждено подглядеть завораживающую тайну? А парнишка с видом знатока утешает: вырастешь, мол, женишься, насмотришься. Будто сам уже был женат. Так долго ждать я не мог, время в этом возрасте, сами знаете, еле ползет. Тогда пойдем вместе, предлагает мальчик. На следующий день, прямо с утра, наша детсадовская группа отправилась в ближайший парк гербарии собирать. Парк тот находился рядом с прудом Тохмах. Кто знает те места, сразу представит себе определенный пейзаж, а кто не знает, пусть вообразит что-нибудь экзотическое с комарами, лягушками, престарелым мхом и налетом ила на воде. Шли парами, держась за руки – мальчики и девочки. Я на повороте улицы отпустил руку своей спутницы и замедлил шаг. Она мне: ты куда? Я палец к губам – тихо, молчок. А сам задним ходом – за угол здания. Приятель мой чуть позже ко мне присоединился.

Теперь попрошу сосредоточиться на такой картинке. Мальчики шести лет – в коротких штанишках, на груди передник, на котором шелковыми нитями вышита жизнерадостная белка, грызущая орех – решительным шагом направляются к городской бане, и движет ими великое и непреодолимое, вселенское любопытство. Последнее обстоятельство прошу занести в протокол – вселенское любопытство. Ну вот, с торца здания, у самой стены, действительно высыпана гора гравия, она чуть-чуть не достает до полураскрытого окна, из которого, как и было сказано, валит загадочный пар. Что делают детсадовские мальчики с белкой на груди? Они, как заправские альпинисты, начинают карабкаться на коварную гору. С трудом карабкаются: гравий под ними то и дело оседает, надо очень быстро работать руками и ногами. Делаешь шаг – соскальзываешь, царапая в кровь колени, следующий шаг – снова соскальзываешь, а истерзанной белке, разом потерявшей привлекательность, уже не до ореха, сохранить бы былые очертания. Один из мальчиков, безнадежно махнув рукой, съезжает вниз, отряхивается и, как ни в чем не бывало, возвращается в детсад. Другой – он упрямее – изо всех сил тянется к нижней раме окна, сосредоточив на этой спасительной перекладине все упорство. И – о чудо! – достает до рамы. Достает и повисает на руках, потому что гравий окончательно уходит из-под ног. Висит так с минуту, ничего перед собой не видя, и, не выдержав, зовет на помощь; обе створки окна распахиваются, и мокрые руки втаскивают его в таинственное помещение…

То не были обыкновенные женщины в платьях и юбках, каких я привык видеть в повседневной жизни. Надо мной высились гигантские существа, похожие на помесь людей и слонов или людей и динозавров. От них исходил сказочный пар; толстые, лоснящиеся ноги-колонны тяжело ступали по полу, складки плоти свисали по бокам, а впереди колыхались большие-пребольшие бомбы с темными пупырышками, того и гляди, раскачавшись, сорвутся, грохнутся на пол и – ба-бах! Все в них было больших размеров, но самым необычным показались черные щетки-треугольники между ног, внушающие острое любопытство и первобытный страх – будто в глубокий колодец заглянул. И если кому покажется, что писать про это неприлично, пусть он на этом месте остановится и пойдет пить чай с лимоном, укрепляющим иммунитет. А я продолжу. Дальше последовал стихийный суд над подглядывающим. «Маленький, а уже хулиган!» – возмущалась одна. «Сдать его банной администрации!» – предлагала другая. «Нет, в милицию!» – «Смотрите, у него на фартуке дохлая белка. Значит, из детского сада, это тут рядом…» – «Надо сообщить воспитателям и родителям…» – «Воспитали! Под суд таких воспитателей! А мальчика непременно наказать, иначе вырастет, насильником станет!..» И так далее. Обвиняемый между тем стоял пристыженный под перекрестными взглядами, а голые судьи изощрялись, гремя тазами и предлагая меры воздействия. И тут раздался звонкий голос, перекрывший остальные голоса: «Что вы на парня набросились – хулиган, насильник?! Интересно было, вот и взобрался на щебень. Вырастет, альпинистом станет. Правда, мальчик?.. Тебе сколько лет?» Я поднял голову. Это существо со стрижкой под бокс было заметно моложе остальных, я сразу какое-то родство и доверие к ней почувствовал. Еле слышно назвал свой возраст. «Обещай, что больше не будешь», – велела она. Я, конечно, обещал, то есть утвердительно кивнул головой. «Тогда пошли». Она взяла меня за руку и повела через банный зал, по мокрому кафельному полу, мимо намыленных динозавров. Моющиеся, разом потеряв ко мне интерес, вновь стали тереть свои провисшие складки. А я смотрел спасительнице в спину и видел на ее пояснице необычную родинку, похожую на планету Сатурн с его кольцами. Хотя про Сатурн я тогда не знал. Потом узнал. Мы вышли в раздевалку, где было прохладно, и в нос ударил запах сырости. «Тебя как зовут?» – спросила она. Я назвал себя. «А меня Эмма. Когда в школу пойдешь?» – «В этом году». – «Вот и хорошо. Значит, так, спустишься по лестнице на первый этаж и выйдешь через большую дверь на улицу. Найдешь? Ни с кем по пути не заговаривай, просто иди, будто не первый раз тут. Понял?..» Чего уж тут непонятного? Я пулей помчался к мраморной лестнице. Во дворе детского сада собралась группа воспитательниц, до меня донеслись их возбужденные голоса. Не сразу дошло, что они меня ищут. Пришлось явиться им на глаза. Где был?.. Нигде… Что значит «нигде»? Есть такое место, там забываешь о времени, и называется это волшебное место «нигде». За это «нигде» меня и лишили персикового компота, зато лишний стакан вкусного напитка достался шоферскому сыну. На здоровье.

Не скажу, что с тех пор стал вегетарианцем, но к мясу по сей день равнодушен. Вы, наверное, догадались: не стал бы я рассказывать эту историю, не будь у нее продолжения. Спустя восемь лет, то есть в классе, наверное, восьмом, пришла к нам в школу молодая учительница биологии, астрономии и чего-то еще. У нас были свои, но новенькая училка с первых дней стала замещать кого угодно. В параллельном классе, например, преподавала ботанику, а в пятом, когда там заболела француженка, вела французский. А ведь наша школа была не какой-то там церковно-приходской, а наоборот – вполне продвинутым учебным заведением в самом центре столицы Армении. Тем не менее, новенькой почему-то позволяли замещать преподавателей самого разного профиля, а главное, она с этим прекрасно справлялась. Поговаривали, что у нее два параллельных высших образования. Может, и так; рассказывала она обо всем смело, называя вещи своими именами, демонстрируя обширные познания и непременно выходя за рамки учебной программы. К примеру, о сперматозоидах, которые, обгоняя друг друга, спешат поселиться в матке, и побеждает наиболее ловкий, которому и сужено появиться на свет через девять месяцев. И если в той субстанции он победил в гонке за жизнь, то почему, родившись на свет и повзрослев, оказывается не таким проворным, а то и вовсе неудачником? Задав сей вопрос, сама же на него отвечала: потому что в новой гонке соревнуются победители предыдущей, то есть земная жизнь – это по существу матч высшей лиги. Каков будет расклад в следующей жизни, в наивысшей лиге – неизвестно. А разве есть следующая жизнь? Спрашивали мы, учащиеся советской школы с атеистическим уклоном. Она уверенно отвечала: есть. Не ад, не рай, а нечто другое. Космическая энергия, частью которой мы станем. После чего отправимся туда, где мы нужнее. А куда – не ведомо никому.

Было это в 1965 году. Правление Хрущева закончилось, наступила эпоха Брежнева. На экранах шли хиты тех времен: комедии «Операция «Ы», «Зайчик», индийские «Цветок в пыли», «Ганга и Джамна», фантастический «Гиперболоид инженера Гарина», сказочный «Город мастеров», романтичные «Тени забытых предков», интеллектуальный «Здравствуй, это я»… Они не имеют отношения к моей истории, но ощутите время. Добавлю для полноты картины: однажды по площади Ленина пронеслось, как ураган, многоголосое шествие, неожиданное, невероятное, кощунственное для того времени. Таким маршем патриоты отмечали 50-летие геноцида. Наша школа примыкала к площади, и мы, услышав нарастающий уличный гул, высыпали во двор. Урок астрономии в тот день отменили, потому что новенькая учительница заболела и, по слухам, лежала в больнице. А толпа за нашими воротами скандировала «Зем-ли, зем-ли!» Какие такие земли? Те, что остались в Турции, наши земли, объяснили нам.

В тот же день, после уроков, мы пошли в больницу навещать новенькую. Она мне нравилась. Всем нравилась, но мне особенно, и, наверное, чувствовала это – влюбленный подростковый взгляд легко распознать, – потому на уроках особо внимательно ко мне относилась. Неловко потоптались мы в ее палате, положили цветы на тумбочку, как на могильную плиту, а когда стали прощаться и боком выползать в дверь, она попросила меня задержаться. Велела сесть на краешек кровати. Я сел и, чтобы нарушить неловкое молчание, стал рассказывать о сегодняшнем марше на площади. Она выслушала и тихо сказала: увы, люди живут на клочках земли, враждуют и не желают понимать друг друга. А где им жить? На планете Земля, а лучше во Вселенной. Если бы они могли слышать ее дыхание, они были бы другие. Чье дыхание? Дыхание Вселенной. Разве она дышит? Еще как дышит. Она делает вдох длиною в миллион лет, расширяется, потом выдох – сужается. Во время вдоха галактики и планеты удаляются друг от друга и предметы с людьми – тоже. Чем глубже вдох – тем дальше мы друг от друга и тем меньше друг друга понимаем. Она взяла меня за руку. Ну-ка помоги мне встать… На ее обнажившейся пояснице, между пижамными штанами и курточкой, я увидел родинку, похожую на Сатурн с его кольцами. И вспомнил… То есть свел отдельные детали воедино. Звали ее Эмма Артемовна (Эмма – имя я запомнил с той детсадовской бани), и волосы у нее вечно подстрижены под бокс. Немой вопрос читался у меня в глазах. Она глянула на меня внимательно, прищурившись, будто хотела что-то разгадать, и я стал рассказывать о мальчике и бане. Ну конечно, воскликнула она, помню, смешной ты тогда был, альпинист. Какой вымахал! Все такой же любопытный? В следующую минуту предложила: а давай пойдем вместе слушать дыхание Вселенной. Я тебя научу. Вон хотя бы с той горки. Она показала в решетчатое окно, в котором видна была телебашня. Я ведь вполне здорова, а врачи ненормальные, пилюлями пичкают. Вот тебе ключ, съезди по этому адресу – квартира пустая, – возьми из шкафа и привези мою одежду. Только никому ни слова. Возьмешь у своей мамы белый халат, ты говорил, она в поликлинике работает. Пройдешь сюда, мимо сторожей, не глядя ни вправо, ни влево, ни на кого. Когда ни на кого не смотришь, и на тебя никто не смотрит. Сделаешь? Я помогла тебе тогда, теперь твоя очередь. Я кивнул. Она чмокнула меня в щеку. И я пошел.

В конце семидесятых я написал рассказ под названием «Моя машина времени». Молодой ученый оборудовал в сарае машину времени, долго с ней возился, так ничего и не добился, однако очень скоро вышел из сарая седовласым, сгорбленным, больным стариком, обремененным большой семьей, детьми и внуками. То ли машина сработала, то ли сама жизнь… Все в голове, все от головы, и ни одному ученому не дано разобраться в лабиринтах человеческого сознания, распознать те антенны, что выхватывают космические волны, расшифровать эти волны. Не все объяснишь логикой. Вот почему хромает медицина: одной техникой человека не объяснить. Мне не нужна машина времени, я пользуюсь памятью. Помню тот день, когда принес одежду Эмме. Помню, как она переодевалась, ничуть меня не стесняясь, а я повернулся боком и искоса посматривал в ее сторону… Помню, как пошли мы с ней по пропахшему лекарствами коридору в сторону выхода. Шли, не глядя по сторонам. У самых дверей я замешкался: развязался шнурок на ботинке, я нагнулся, чтобы завязать, и на мне распахнулся белый халат. «Эй, кто вас сюда впустил? – подал голос один из санитаров, подошел поближе, присмотрелся. – Ты куда это, мадам, собралась?..» Она отчаянно рванула на себя дверь, санитар схватил ее за руку, а я, не вставая с корточек, изо всех сил боднул его головой в бок, и все три действия произошли одновременно. Но подоспел его напарник и отшвырнул меня, как попавшую под ноги банановую кожуру. Через минуту я увидел непонятного назначения сероватую рубашку с очень длинными рукавами, ее надевали на сопротивляющуюся Эмму. Она кричала, как затравленный зверь, такого крика я не слышал. Вентилятор на потолке качнулся, а она кричала и смотрела на меня…

Какой сейчас год? 2015-й? Значит, полвека прошло. Много воды утекло, многое случалось. Правители сменяли друг друга, как голодные голуби на карнизе, если высыпать туда хлебные крошки. И каждый чего-то сулил. К шествиям и к уличному гулу давно уже привыкли. Только и слышали разговоры о том, как обустроить общую жизнь в условиях, когда каждый обустраивает свою собственную. Не знаю, как это сделать, я в этом не участвую. Не потому что равнодушен, просто смысла не вижу. Вижу порой летящую в небе леденящую душу рубашку с непомерно длинными рукавами… Нет, лучше прислушиваться к дыханию Вселенной. Слушать, пока голос сверху, уж не знаю чей, но знакомый, добрый, не возвестит мое имя в последний раз.

Руслан Сагабалян