№18 (177) Сентябрь (16–30 ) 2011 года.

Парижские встречи российского миллионера князя Абамелек-Лазарева

Просмотров: 3910

Работая в архивах, я наткнулся на рукописные заметки князя Семена Семеновича Абамелек-Лазарева (1857-1916), последнего по мужской линии отпрыска известной фамилии. С 1888 года и до своей кончины он состоял почетным попечителем и опекуном Лазаревского института восточных языков, председателем Совета московских армянских церквей. Путевые очерки, озаглавленные «Путешествие за границу. 22 апреля 84 г.–10 июня 84 г.», вобравшие в себя целиком парижские впечатления, при жизни князя, к сожалению, так и не увидели свет, хотя автор не раз возвращался к своим записям, внося поправки и уточнения. Готовя к изданию рукопись князя С.С. Абамелек-Лазарева с иллюстрациями и собственными комментариями, хочу представить читателю несколько фрагментов.

«В воскресенье 22 апреля (1884 г. – Г.М.), в проливной дождь, сменивший довольно теплую погоду, покинули мы Петербург…

Дождь перестал. По мере прояснения неба, дотоле серого, думы того же оттенка стали рассеиваться. Первым приятным ощущением были прекрасные два спальных отделения… В одном из них помещалась Мама с Лили и мисс Виллис, в другом Папа и я. В Луге дождь перестал, на одной из следующих станций было уже 10 тепла вместо 2, которые мы оставили в Петербурге. На следующий день в Вильне и в Пруссии мы были встречены ярким солнцем, сопровождавшим нас до Парижа. Несмотря на силу его лучей, свежий ветер предохранял нас от неудобств жары в дороге…

В Берлине пробыли всего один день. Утро я провел в Музее, где прошел через все залы с каталогами в руках. Помню интересный эпизод. Я выходил из музея бронз, находящегося наверху каултаховской лестницы, а навстречу шел военный высокого роста. Его довольно поношенный мундир был покрыт пальто внакидку, ни одного креста не украшало его груди. На длинном его, несколько согнутом временем теле, его небольшая голова казалась еще меньше. Первым делом пальто внакидку – непривычное зрелище в прусских военных – заставило меня обратить внимание на этого человека. От фуражки, которую он держал в руках, взор мой перешел на его желтый, коротко остриженный парик, затем на его бледное тонкое и гладко выбритое лицо. Большие синие глаза смотрели прямо вперед. Я сразу узнал Мольтке. Двенадцать лет тому назад я видел его в Петербурге в Публичной библиотеке. Он не изменился ни на волос. Все тот же строгий, серьезный проницательный взгляд, то же несколько усталое выражение.

Твердою походкою начал он спускаться по лестнице… Я пошел бежать по лестнице, чтобы догнать Мольтке, вглядеться в его черты лица. Я узнал у сторожей музея, что он бывает часто и подолгу в музее. Человек, которому идет девятый десяток, заваленный массою дел, создавший германскую армию и до сих пор удержавший ее на недосягаемой высоте, находит силы, время и охоту посещать музеи. Поневоле сравнишь себя с ним и удивишься, как это во всю зиму едва три раза успеешь побывать в Эрмитаже».

* * *

«Возвращаясь из музея, издали увидел я другого создателя объединения Германии. Император ехал в коляске в шинели с бобровым воротником. Он сидел, прислонившись к спинке коляски, и показался мне постаревшим. Но это только так кажется, так как он продолжает заниматься делами и смотрами с обычною своею неутомимостью. Месяц спустя в Силезии я слышал рассказ одного очевидца. Доктора никак не хотели согласиться разрешить императору сесть верхом, чтобы присутствовать на параде. Происходили между заинтересованными сторонами долгие споры, окончившиеся следующим компромиссом: державный старец обязался, что только шагом проедет перед войсками. Как только он сел на лошадь, то сразу пустил лошадь в галоп и не слез, пока не кончился смотр.

На следующее утро, часов в девять гулял я по Unter der Linden. У статуи Фридриха заметил я небольшую толпу людей, смотрящих на окна бельэтажа королевского дворца. Приблизившись, узнал, в чем дело. Император стоял у своей конторки и занимался, подписывал бумаги, перелистывал другие, размещал их по разным полкам. Все с улицы было ясно видно. Его доброе большое лицо, белые бакенбарды и волосы, тщательно зачесанные на лоб. Сосредоточенное выражение сменялось приветливым, когда он взглядывал на толпу, следящую за малейшим его движением. Народ, по-видимому, влюблен в него, и он самым снисходительным образом удовлетворяет его любопытство. Как просты эти отношения, как они веют тем, что мы привыкли называть Le bon vieux temps («Старые добрые времена». – Г.М.).

Два полицейских, следящих за публикой – единственная мера предосторожности. А она необходима в стране, где этот маститый правитель, эта олицетворенная слава Германии дважды подвергся ударам убийц».

* * *

«Перехожу к Эрнесту Ренану. Представьте себе старика, толстого, с пухлыми руками, выбритым лицом, толстым носом, толстыми губами, заплывающими от жира глазами, словом, настоящего католического священника… седые волосы, зачесанные назад, сильно поредевшие на верху головы. Торчат с боков, как уши King Charles-a (кинг чарльз, или той-спаниель, английской породы. – Г.М.). Добродушная улыбка, не покидающая его лица. Голова немного наклонена направо. Руки скрещены над сильно выдающимся вперед животом. Таких лиц много найдешь в любом соборе в Италии или Франции, среди каноников и прочих духовных лиц во время вечерни. Когда он сидит за кафедрой, то линия его плечей выше ушей. Шеи нет, и толстая голова как бы наросла прямо на нем. Предмет его чтений в нынешнем году – критика источников Библии. Когда я был, то он разбирал халдейские предания о земном рае в связи с еврейскими. Нельзя сказать, чтобы у него был бы дар слова, он не читает лекции, а беседует, прерывает свою речь массой вставных предложений, вопросов, смеется, шутит, говорит о своем мнении, не навязывая никому…

Его слава как бесподобного стилиста и обаяние как вступившего в борьбу с христианством так велики, что массы слушателей стекаются в его небольшую аудиторию. Противники христианства идут на поклонение, слабые и не убежденные умы учатся у него легкому скептицизму, христиане-догматики идут, чтобы поиграть с огнем, вкусить запретного плода. Единственное, что производит несколько неблагоприятное впечатление на слушателя – это ужасное самомнение Ренана, ничем не стесняющееся, доходящее до того, что многие его знакомые говорят, что он просто влюблен в себя. За сим некоторые из его знакомых мне говорили, что, разговаривая с ним, чувствуешь в нем полное его презрение к собеседнику. Этого я не заметил. Хотя был несколько раз у него. Видел самую предупредительную любезность и доброту, доходящую до смешного. Приведу незначительный анекдот. Каждый раз, что входил к нему, я клал на пол по русскому обыкновению мою шляпу, и каждый раз он делал вид, что хочет ее взять и положить на стул: «Положите ее сюда, ей будет тут лучше».

В последний раз мы заговорили о Викторе Гюго. «О! Это конченый человек». – «Как, разве он болен, опасаются за его жизнь?» – «Нет, напротив того, он будет долго жить. Но дух его умер. Он ужасно глух и медленно мыслит. Спросишь его о чем-нибудь, только через несколько минут добьешься от него ответа. В прошлое воскресенье я ужинал у него. Он был среди нас. Когда-то общительный человек, великий ум, самый яркий во Франции, теперь он молчал, не принимая никакого участия в разговоре. Это было печально». Ну, что же, подумал я. Это то, что в народе называется дряхлым старцем. Печально говорить, но, увы, это правда…

Живет Ренан в самом здании Колледжа Франции, так как он там администратор… Масса книг в небольших комнатах, несколько картин. Что в особенности поражает в Ренане – это его засаленный сюртук с розеткой Почетного легиона и крайняя неопрятность».

* * *

«Во время моего пребывания в Париже я был раз в Сенате, чтобы видеть Виктора Гюго. После того, что мне сообщил Ренан, я не чувствовал ни малейшего желания добиться у него аудиенции, так как к тому же я узнал, что он терпеть не может, когда приходят на него смотреть. Несколько раз заходил в Сенат, все его нет; наконец в день, в который его там ожидали, я стал у ворот Люксембургского дворца и решился дожидаться, пока он приедет. Вскоре я увидел маститого поэта – в желтой карете однооконного фиакра… несколько красное лицо, озабоченное выражение, на седой бороде виден как бы рыжий отлив. Подъехав к крыльцу, он медленно и с трудом вышел из кареты, а затем бодро стал подниматься по лестнице. Я тогда вошел в трибуну президента республики прямо против места президента Сената. Внизу во втором ряду на самом крайнем левом фланге сидел Виктор Гюго, приняв важную позу, откинувшись на спинку кресла, скрестив на груди руки. Гордо подняв голову, в величавом спокойствии просидел он так с лишком два часа. Он любит, говорят, позировать и представлять, что следит за прениями. Поневоле вспомнишь стих Грибоедова: «Ох! глухота большой порок».

Прения велись о введении вторично во французское законодательство развода, упраздненного в 1816 году…»

* * *

«Я видел в Париже… теософистов, приехавших из Индии. Для уразумения последующего надо сказать, что одна русская предприимчивая дама, претерпев судеб удар во всех частях света, поспешила в Индию лет 20 тому назад и как-то натолкнулась на буддистских святых арахатов. Людей, с помощью особых приемов развивших в себе сверхъестественные (для простых смертных) качества, например, оставаясь в Петербурге, являться в то же время в Лондоне, держаться на воздухе, читать мысли и проч. Они же сами объясняют все эти качества не чудотворной своей силой, а знанием законов природы. Они говорят, что человек, развиваясь до известной меры путем совершенствования, уразумевает отлично природу и ее законы, что с самых древних времен накопился в их школе громадный запас сведений, тщательно скрываемый от прочих смертных, что в какой-то пещере, в степи Гоби или в Тибете находятся статуи всех великих пророков и мыслителей (есть статуя Христа), что там громадная библиотека, в которой ничего ни из древней, ни из новых систем не утрачено. Ниже содержание книг Александрийской библиотеки. Г-жа Блаватская и несколько американцев решили, что в этих тайных знаниях кроется спасение человеческой мысли, ключ ко всем мировым тайнам, что надо отрешаться от сгнившей европейской цивилизации и вникнуть в восточную науку. Они создали общество теософистов, имеющее целью составить всемирное братство, куда все члены будут приниматься без различия пола, возраста, веры и политических убеждений… Услыхав о их прибытии в Париж, я попросил кн. Урусова меня свести к ним. Отправились мы на ул. Нотр-Дам дэ Шан, 46, в их квартиру. Дверь нам отворил молодой индус, парень по имени Пабула. Мы нашли крошечную гостиную, наполненную табачным дымом и гостями. Напротив входной двери сидела в креслах, низко опустившись в них, толстая расплывшаяся женщина, одетая в длинную и широкую черную кашемировую блузу. Ее чувственное и несколько злое лицо, теперь пожелтевшее и поблекшее, должно было быть нам приятным в ее молодости. Очень белокурые волосы завиты в мелкие волны, хотя и жидкие. Эта претенциозная прическа воспоминания увядшей молодости сильно вредит ее лицу. Эта женщина была г-жа Блаватская, имевшая столь полную приключений и скандалов жизнь. Необыкновенная живость и вспыльчивость, соединенная с добрым сердцем, быстрота речи, находчивость в диалектике, но ужасная непоследовательность в ходе изложения – отличительные черты г-жи Блаватской. Она нас радушно приняла, бойко заговорила по-русски, но извинилась, что излагать отвлеченные предметы на родном языке ей трудно, так как уже 25 лет, как она не была в России. Она теперь 8 лет, как постоянно живет в Индии и все сокрушается, что она не осталась в ней все время с ее первого приезда в эту страну чудес…

Первый вопрос, который мне задала г-жа Блаватская: «Вы ярый христианин?» Это она потому спросила, что она занималась историей религий и написала огромное полемическое сочинение… в двух громадных томах. Сочинение имело семь изданий. Надо удивляться – как много людей читающих есть в Англии».

* * *

«Я был на балу у герцогини Помар и видел несколько смешанное общество… много иностранцев и финансистов смешаны с самыми лучшими именами. Такое же общество я видел на вечере у барона Гирша (Морис де Гирш (1831-1896), финансист и филантроп, основатель Еврейского колонизационного общества. – Г.М.). На мой взгляд, все лучше одеты, чем у нас, гораздо больше носят драгоценностей на себе, и потом надо сказать, что мало поблекших лиц. Женщины от 25-40 лет умеют так хорошо поправлять разрушительные следы годов, что кажутся очень молодыми. Много красивых лиц всех родов… Мужчины носят много крестов и украшают бриллиантами свои ордена Почетного легиона или академические знаки. Герцог Одифре Пакте даже был в ленте ордена Слона (датская). Барон Гирш… в удачных, но сомнительной честности спекуляциях, при постройке Турецких железных дорог, наживший 300 мил. франков, построил себе чудный дворец на углу Avenue Gabrrielle и Rue de… главным украшением которого служит лестница, затмевающая великолепием лестницу новой оперы. Она из белого камня, и занимает чуть ли не 1/4 дома… Чудесные бра на стенах из коллекций барона, только что распроданных.

Чтобы втереться в хорошее общество, что, кстати, и не так трудно при его средствах, Гирш начал жертвовать высоким и знатным просительницам для бедных тысячами франков. Одной он послал даже 50.000 фр.».

* * *

«В свете я встретился с Фердинандом де Лессепсом. Меня представили великому французу как путешественника, и он весьма любезно сказал мне, что слыхал о моих открытиях от своих братьев по Академии надписей. В ответ я ему сказал, что в моих путешествиях убедился, что Лессепс и Наполеон имена равно знаменитые.

Несмотря на свои 78 лет, Лессепс чрезвычайно подвижный человек, ездит каждое утро верхом со своими бесчисленными детьми. Он на вид очень стар, лицо совершенно сморщенное, единственно, что хорошо у него сохранилось, это волосы, густые и не совсем еще белые».

* * *

«Выставка картин Мейссонье в год пятидесятилетнего юбилея его деятельности чистейшего и безупречного служения искусству. Никогда он не задавался мыслью о вкусе и потребностях общества. Он привык себя считать единственным судьей своих произведений. И нет на свете человека более строгого, придирчивого к самому себе и к другим, как Мейссонье. Ему иногда приходилось делать в год две картины в несколько квадратных вершков. Но зато что за картины выходили – гениальность с одной стороны, безупречная техника с другой…

Я был два раза на этой выставке… Каждый раз я провел в ней по два часа и не мог налюбоваться картинами. Оба раза на выставке был сам Мейссонье. Маленький старик с живыми, быстро бегающими глазками, со свежим румянцем на щеках, с огромной седой бородой, кончающейся массою завитков, как бороды речных богов. И которую он постоянно расправляет, как бы достает из-под жилета. Одет он в короткий двубортный сюртук, показывающий его тонкие мускулистые ноги, обтянутые серыми, до невозможности узкими панталонами. Он ужасный непоседа, вечно бежит от одной картины к другой, одну посмотрит в лупу, в другую просто вопьется и смотрит. Ходит он по зале разбитой походкой кавалериста, широко расставив ноги…»

* * *

«Окончу мое описание Парижа моим знакомством с Антокольским. Наш известный скульптор имеет сильный еврейский тип и говор. Он небольшого роста, худой. Борода и редеющие, но всклокоченные волосы – черные. Две морщины или лучше складки, идущие от самых ноздрей и служащие как бы их продолжением, сильно портят его лицо, придают ему какое-то злое выражение, столь противоположенное его характеру… Единственная слабость его – это слушать свои собственные изречения, которые он говорит иногда очень хорошо…

С Антокольским и его семьей, состоящей из жены, еврейки из Вильны, очень милой и любезной женщины, и 2 девочек, мы часто виделись. Обстановка его маленькой квартиры на авеню Дэлан, 18, – роскошная масса чудных тканей, артистической мебели, изысков искусства. Он говорит, что его тянет в Рим, но что жена с одной стороны и здоровье его, не переносящее ни жары, ни холода, приковывают его к Парижу, где для артиста атмосфера самая убийственная. По его словам, погоня за красивой формой вытеснила всякую идею из картин. Художники находятся в полной зависимости от торговцев картин, и те заказывают им то, на что есть спрос на рынке».

Подготовил к публикации Гамлет Мирзоян

Поставьте оценку статье:
5  4  3  2  1    
Всего проголосовало 88 человек

Оставьте свои комментарии

  1. Какая роскошь! Многие впервые увидят последнего попечителя Лазаревского института восточных языков. Какой интеллект и какая скромность! Нам бы его такта и благородства. Сдаётся, уроки Мирзояна надо ещё и в виде аудиокассет иметь в каждой семье. Тем более, что всем ясно, что из выбравшихся в Россию семей едва ли многие вернутся в Армению. Дети диаспоры, адаптированные к русской действительности, должны иметь золотое наследие для передачи своим потомкам. Низкий поклон газете и лично г-ну Мирзояну, просветителю поруганных временем душ.
  2. Какой замечательный человек-князь Семен Абамелек-Лазарев!Какая широта души и общения,просто и великолепно.АУ!!!Где Вы Лазаревы!?!
  3. Наши армяне сильно мельчают. Сейчас время овиков, сашиков, сержиков, гагиков, хачиков-вачиков... Время лавочников. Но армяне возродятся!!!!!!!!
  4. В первую голову об Исраеле Ори. Дипломатия - ахиллесова пята армян. Мы - единственный народ, который кичится умом и вечно сетует на своё положение.
  5. Читатель, вглядись в исполненную достоинства фигуру последнего из Лазаревых. Скромность интеллекта и благовоспитанность удержали его от публикации записок, которые явил нам г-н Мирзоян, этот неутомимый открыватель в нас нас самих.
  6. ну и стиль у вас, напишенный какой-то! Ну, подумаешь, этого робота Мольтке увидел князь, или эту выжившую из ума мадам Блаватскую. Что здесь такого, важного для армян!/Махно
  7. А когда выйдет книга? С интересом прочту. Спасибо за публикацию.
  8. Какой хороший подбор иллюстраций! Спасибо. Многого не видела.
  9. Вам не понять тех чувств и ст,которые присущи героям статьи!
  10. Махно чужды стилистические изыски автора "Парижских записок", а ведь оком светского человека он одним-двумя мазками дал портрет людей своей эпохи.Сдаётся, г-н Мирзоян, впервые отступивший несколько от своей манеры подавать всё лично, прибёг к более чем оригинальному способу приобщения своего читателя к ценностям, к коим доступа пока не имел никто.А брюзжание сие неуместно. Для армян, сузивших кругозор до мелких склок, именно такого рода материалы и полезны сегодня.
  11. Да, Лазарев не то что теперешние армяне, которые, выпендриваясь, печатают свои фотографии с известными людьми, даже если они , эти выскочки-армяне, оказались случайно рядом в момент съёмки.
  12. Это вы точно подметили, для армян понты стали святым делом, у грузин научились. А ведь когда-то армяне были образованными, трудолюбивыми и скромными. Мельчаем, господа...
  13. только из-за уважения к столь изысканному обществу, собравщемуся на форуме (особенно - к дамам), я решил не писать, что думаю об этих социальных паразитах, описаных в путевых очерках российского князя: от Блаватской до прочих Ренанов, обосновавшихся в Париже (в этом мировом бардаке 19 века)!
Комментарии можно оставлять только в статьях последнего номера газеты