Сон о Рослине

В последний чикагский вечер, распростившись с Красным Евангелием Гандзасара, сидел в своем номере и смотрел за предвыборными дебатами Барака Обамы и госпожи Клинтон. Сочувствовал Клинтон, но не верил, что могут избрать кого-нибудь из них обоих. И тем более не мог себе представить, что когда-нибудь (уже!) президент Обама примет в Белом доме Левона Айрапетяна – первое частное лицо из непризнанного Арцаха.

Утром сел в шаттл – автобус, который подбирает торопящихся в аэропорт из разных гостиниц и берет подешевле. Последний раз вдохнул морозный воздух пополам с ветром. Недаром сами чикагцы называют свой город «ветреным», в смысле ветреной погоды, городом ветров. И местная авиалиния через несколько часов перебросила меня на берег Тихого океана, в Лос-Анджелес. Так из минус двадцати я сразу попал в плюс двадцать два. В горячее солнце, пальмы и какие–то там пустынные агавы.

В вестибюле аэропорта на шею мне бросилась Ленка, а чуть в стороне от нее весь расплылся в улыбке Игорь, уже приготовивший тележку для моего багажа. Господи! Мои дорогие, дорогие друзья! Я не виделся с ними около двадцати лет, с тех пор, как они уехали в Штаты.

Тогда, в глухие советские времена, провожал их без надежды на встречу! Сначала были редкие приветы через знакомых. Два–три письма от Ленки, вернее, глянцевые открытки с видами океана и университетских кампусов, где преподавал Игорь, авторитетный ученый – физик из школы Ландау... Потом этот ручеек иссяк…

И вот я вижу их, моих друзей. Изменились, постарели? От радости не замечаю. Как будто бы еще распушились у Ленки волосы, с сединой, правда, Игорь кажется еще более непричесанным. У них у всех в школе Ландау была такая манера – не особо обращать внимание на свою внешность: сам академик Ландау ходил в клетчатой рубашке-шотландке. И его ученики – уже лауреаты, академики так же ходили. И это передавалось их ученикам.

Мы так рады друг другу, что не скрываем глупых улыбок. Наверное, это заметно окружающим: глядят на нас и тоже улыбаются. Я сам, когда на вокзале вижу такую встречу, начинаю улыбаться и даже что-то шепчу, словно участвую в их разговоре.

От Лоса (сокращенно Лос-Анджелеса) до Ирвайна, научного городка, находящегося в орбите UCLA – огромного университета Южной Калифорнии, – несколько десятков миль. Едем быстро, Ленка за рулем, ей плевать на ограничение скорости, машина отличная, иномарка (это понятие имеется и в Соединенных Штатах), ее выписали из Германии.

По пути пытаюсь унять угрызения совести: мол, еду отдыхать к друзьям. Но, в конце концов, могу себе позволить раз в двадцать лет! В университете UCLA, пожалуй, самое большое собрание армянских манускриптов в Соединенных Штатах. Здесь все переплетено с именем Аветиса Санджяна. И анализ Красного Евангелия, и приобретение в Иране ценной коллекции армянских манускриптов, также – издание книги-монографии о Евангелии Тороса Таронаци из этой коллекции. А кроме того, Вреж Нерсесян из Британской библиотеки, прежде чем обнять меня и пожелать доброго пути в Америку, шепнул, что в Лосе в новом музее Пола Гетти (я и не знал, что он выстроил такой музей для своего богатейшего собрания античных и иных сокровищ) выставлено несколько хоранов кисти Тороса Рослина.

– А откуда они вырваны? Из какого манускрипта? Это известно?

…Как бы мне хотелось, чтобы это было неизвестно, чтобы хораны были из неизвестной миру книги Рослина. Значит, есть что искать, надеяться на внезапное открытие еще одного манускрипта, неведомого сокровища. Ну, как же проехать мимо, как не полюбоваться на хораны в коллекции Пола Гетти?! Уже одно это оправдывает пребывание в Лос-Анджелесе, – так я себе говорил, разглядывая сквозь опущенное окно слегка размытые от скорости подробности бытия.

И хотя Торос Рослин вроде не по теме моей книги: его бесценные манускрипты никогда (как будто) не бывали на арцахской земле, кто из подобных мне любителей древней армянской книжности откажется от счастья увидеть еще хоть клочок пергамента, украшенный великим художником.

В Ирвайне, в доме Игоря и Лены, утонувшем в зелени и цветах, после завтрака с легким калифорнийским вином я лег в покойную постель в предоставленной мне комнате и незаметно заснул. И мне приснился сон из разряда пророческих, как сказали бы в старые годы. Мне приснилось, что где-то в Шотландии (почему там – во сне не спрашивают) хранятся две неизвестные книги Рослина.

Сам я нахожусь, по-видимому, в Лондоне, хотя никаких деталей нет: нет ни гостиничного номера близ Национальной библиотеки, нет и самой библиотеки с любезным хранителем Врежем Нерсесяном. Но откуда-то мне известно, что в двух монастырях – очень древних, отдаленных, заброшенных в горах, в диких, непосещаемых местах хранятся эти рукописи. Причем именно для безопасности они разнесены по разным монастырям, и сами эти монастыри отдалены друг от друга.

Есть также откуда-то у меня знание, что в рукописях имеются памятные записи, маленькие исторические хроники. И думаю во сне: надо бы их сфотографировать, в Армении перевести, интересно узнать все о рукописях – год создания, место – скорее всего Ромкла, но некоторые рукописи Рослин украшал и вне этой резиденции католикосов на Евфрате. Но главное сейчас, пока я в Англии – посмотреть! Почему-то в реальности этого я не сомневался.

Забыл сказать: вместе со знанием о двух рукописях мне слегка открылась одна – как будто бы для того, чтобы я сам убедился, что это не сказки и не мои фантазии, а настоящий Рослин. Открылась не вся рукопись, а только первые ее страницы, развороты хоранов – мелькнули на мгновение и принесли мне счастье!

И вот сейчас сижу не в Ирвайне – нет! – на терраске своего красного домика, под Тарусой. Слушаю хоры птиц, гляжу на зеленый мир вокруг и пытаюсь вспомнить, не упустить в затухающей памяти то, что было на этих приснившихся мне страницах.

И снова в глаза сверкает это счастье. И то, что такого Рослина я еще не видел, и то, что я немедленно узнал его – это, несомненно,он, Рослин. Все там его – и блеск золота, и сияние лазури, и какие-то еще выпуклые зерна, кольца, шедшие по листу. И порхание сказочных птиц. И, главное, рослиновские теплота, интимность, жар и любовь. Невозможно спутать, когда увидишь этот сгусток. Как невозможно также выразить то, что я видел. То, что промелькнуло на мгновение. Заставило сердце вздрогнуть.

Потом пошли досадные, утомительные, как это бывает во сне, подробности. Какая-то морока – горы и скалы и плохо проходимые тропинки, все это более всего, конечно, напоминало Арцах. И правда: откуда мне знать, какие там горы в Шотландии. И еще что-то технически невозможное придумано было для меня, учитывая мой возраст, чтобы не пешком взбираться на крутизну – какая-то доска положена через пропасть к вершине. Там видны были развалины монастыря, полусъеденная временем круглая башня. Конечно, мне туда самому не добраться (мой карабахский печальный опыт). Я понял: меня будут поднимать на лебедке, хотя саму лебедку не увидел. А обратно? Своим ходом по доске. Для спуска приготовлено какое-то сиденье с канатом, опять его не увидел.

Утомленный и раздраженный техническими деталями, я проснулся, так и не увидев ни первую, ни вторую книгу. Досада, как бывает, когда сон прерывается на самом интересном месте, как в песне поется – «солдат встрепенулся, да, дурак, проснулся…»

Вот и сижу этим ранним утром, слушаю птиц. Знакомый соловей куда-то отлетел. Но даже из его далека можно разобрать затейливые коленца – и свистки, и щелканье. Во время паузы из еще большего, прямо неземного какого-то далека едва слышится голос кукушки, словно эхо тонет в голубизне небес – уку, уку...

Соловей замолк. На сухую, обожженную пожаром моего дома ветку черемухи прилетел жаворонок, подставил грудку греющим лучам солнца и стал ронять в окрестности разноцветные звуковые бусы. Что ему делать здесь, почему не в поле? Эту обгоревшую часть черемухи, графично вырезывающуюся на фоне неба с текущими по нему южными облачками, очень любит разноликий птичий народ. Улетел жаворонок, откликнувшись на зов с соседних деревьев. Прилетела синица. Ее посвист, такой тонкий, такой высокий, пронизал ухо. Прошла минута-другая, и – свято место пусто не бывает – прилетела еще одна птичка. С земли она кажется худее воробья. Я очень знаю ее пение, с детства знаю.

Когда жаркой весной, уже, наверно, в конце мая мама брала меня снимать дачу. Где-нибудь в Быково, отдалившись от станции электрички, мы шли вдоль штакетниковых заборов, за которыми люди уже сняли дачу и отдыхали. Мы входили под своды сосен, я вдыхал их смолистый скипидарный дух и слышал песню этой птички. И это означало, что городу конец, наступило лето. Началась беззаботная череда румяных солнечных дней, а в конце каждой недели (в субботу вечером, тогда еще работали шесть дней) – надо на деревянной платформе электрички встречать маму. Обнимать ее, пронизанную городскими запахами. Прижиматься к ее холстинковому платьицу дрожащими губами. Слышать, как она то и дело зовет меня – сыночка… сыночка… Она говорила мне: «Умру, ты не станешь ходить ко мне!» – «Да что ты, мамочка». Это казалось мне кощунственным, невозможным… Но так и случилось, о Боже! Как последний сукин сын, проезжаю по мосту у Рижского вокзала, вижу справа кладбищенское скопление зелени и золотую главу церкви и не сворачиваю на могилу к ней – к той, кто единственная любила меня и была мне верной. Это понимаешь тогда, когда невозможно вернуть…

А Рослин… Провожая меня в Америку, обняв меня, Вреж Нерсесян шепнул: «В Америке есть Рослин». «Я знаю, видел – в Балтиморе, в галерее Уолтерс. И еще в Вашингтоне, во Фрииерской галерее, неподписанный, но несомненный, хотя, видимо, не сам, один, а с учениками». Вреж был доволен моими знаниями, как учитель хорошим ответом ученика на экзамене при важной комиссии.

Но не это он имел, оказывается, в виду: у миллиардера Пола Гетти в его коллекции выставлено несколько неизвестных дотоле хоранов. Вот откуда этот сон! Не из тех ли двух неизвестных манускриптов они, из Шотландии?

– Я был в музее Пола Гетти, на античной вилле на берегу океана… Но там этих хоранов не видел…

– Пол Гетти выстроил новое здание для своей коллекции, будешь в Лосе, посмотри…

– Вот этот новый музей Гетти, – Лена кивнула вверх, к крыше автомобиля. Я выглянул в окно, дорога прижималась к скале, а на ее вершине, как новая скала, высилось многоэтажное здание. – Я вчера посмотрела в Интернете. Они есть в Интернете на сайте музея, выставлены открыто для всеобщего обозрения, твои хораны.

Вечером я сам смог в этом убедиться. Это мировой процесс – перевести в электронную форму, как говорят, в цифру, художественные и прочие духовные ценности. Чтобы не надо было ехать в Ереван или в Нью-Йорк, чтобы развернуть ту или иную армянскую рукопись. Повторяю, это мировой процесс – этим занимаются и в Чикаго. И уже несколько манускриптов переведены в цифру, среди них – арцахская рукопись из Шамхора, армянской школы миниатюры.

Вспоминаю недостойную газетную шумиху вокруг предложения американцев (бесплатно!) перевести сокровища Матенадарана в цифру. «Вы распродаете великие национальные ценности! – вопили «патриоты». – Мы сами это сделаем. Дешевле!» Ну. И что – сделали?

Н И Ч Е Г О не сделали. Только бросили тень на доброе имя директора Матенадарана, вынудили его уйти на пенсию.

Узнавали мое мнение. В ответ я спросил: «Рукописи-то останутся в Матенадаране? Останутся. Тогда, какого черта, кто распродает богатства?..» Конечно, меня интересовало, откуда эти хораны – те, что у Пола Гетти, из какого манускрипта. Еще в Лондоне Вреж Нерсесян осторожно предположил, что эти хораны могут быть из Евангелия 1256 года, самой ранней из дошедших до нас рукописей Рослина, она хранится в Ереване, в Матенадаране. Я обратился к объемистой монографии Ирины Дрампян, целиком посвященной художнику, но там нет намека на отсутствующие хораны, имя Пола Гетти не названо.

Посмотрите на эти хораны, на этих рослиновских птиц полюбуйтесь!.. А заодно и на портреты евангелистов – вот Иоанн Богослов, вот евангелист Марк. Какие портреты, не забудем – это тринадцатый век, 1256 год! Поистине сон о Рослине можно увидеть наяву.

Ким Бакши