Карен Шахназаров: «Настоящее искусство всегда глубоко личное»
Карен Шахназаров – известный кинорежиссер, сценарист и продюсер, генеральный директор киноконцерна «Мосфильм». На его счету такие ленты, как «Мы из джаза», «Зимний вечер в Гаграх», «Курьер», «Город Зеро», «Цареубийца», «Американская дочь», «Всадник по имени Смерть», «Исчезнувшая империя», «Палата № 6» и др. Недавно состоялась премьера его новой работы – фильма «Белый тигр», снятого по мотивам романа Ильи Бояшова о поединке русского танкиста с призрачным и неуязвимым фашистским танком.
– Карен Георгиевич, Ваш новый фильм «Белый тигр» привлек всеобщее внимание. Почему Вы выбрали именно такой взгляд на Великую Отечественную войну?
– Меня всегда интересовала тема мистики, она проявлялась и в других моих фильмах. И сюжет, предложенный Ильей Бояшовым в его книге «Танкист, или «Белый тигр», показался мне очень интересным с точки зрения возможности совместить мистическую историю и реалии войны. Война сама по себе – некое мистическое действо, она переполнена загадками. Она ведь настолько меняет людей, что они превращаются во что-то или кого-то другого, оказавшись один на один с постоянной угрозой смерти.
– Можно ли сказать, что сейчас идет процесс превращения истории Великой Отечественной войны из документальной стадии в настоящую легенду?
– Да, так и происходит. Для поколения моих детей Великая Отечественная воспринимается так же, как и Первая мировая, обе эти войны от них одинаково далеки. Поэтому современному человеку, если только он не профессиональный историк, документ уже не так интересен. Теперь представляют интерес разные трактовки, взгляд с других ракурсов. Но при этом чем дальше война удаляется во времени, тем более знаковым и принципиальным событием мировой истории она становится. Ведь когда смотришь на эпоху Великой Отечественной войны, то даже самые простые истории становятся поистине эпическими по своему масштабу. Вероятно, потому, что за всю историю человечества именно эта война была тем рубежом, когда мир в своем дальнейшем развитии мог измениться самым коренным образом…
– В чем Вы видите главную идею «Белого тигра»?
– Лично для меня в основе этого фильма оказался вопрос о природе войны. Чем старше я становлюсь, тем больше думаю над ним и тем меньше могу на него ответить. Природа войны – она противоестественна, как пишет Лев Толстой в «Войне и мире», или это все-таки проклятие, присущее роду человеческому и неотделимое от него? Ведь, если вдуматься, история человечества – это и история войны.
Война в широком смысле не прекращалась никогда, даже если вот здесь, в этой точке планеты – мир, где-то все равно кто-то продолжает воевать. Об этом много говорят, войну проклинают, разоблачают тех, кто начинает войны. А война упорно продолжает идти и даже не думает прекращаться… Ведь если вдуматься, то и Вторая мировая не закончилась, она просто обрела другие формы, как та же «холодная война», например. А если посмотреть на наше общество, становится ясно, что и гражданская война никак не завершится… Сейчас многие обращаются ко временам Российской империи, и получается, что наша культура устремлена в далекое прошлое, а целый пласт советского времени выброшен. Советский период был сложный, в нем разное было, но это часть единой и неделимой истории России. Нельзя историю делить на правильную и неправильную, а тем более подгонять ее под свои сиюминутные задачи.
– Вы не раз говорили, что этот ваш первый фильм о Великой Отечественной войне отчасти посвящен и памяти вашего отца-фронтовика. А можно ли подробнее узнать о вашей родословной?
– Мой отец происходил из старинного карабахского княжеского рода Мелик-Шахназарянов. Я слышал некоторые семейные легенды, например, о том, что знаменитый генерал Мадатов, герой войны 1812 года, сподвижник Ермолова, был по происхождению из крестьян, живших на землях моих предков. Он выбился в люди, сделал блестящую карьеру, а однажды, приехав на родину, послал доложить о себе моему прапрадеду. Но мой гордый предок отказался его принять: мол, не подобает природному князю звать в гости мужика. Еще, насколько мне известно, у нас есть родственные связи с Павлом Флоренским, его мать была армянкой, родственницей моих предков.
Дед по отцовской линии был адвокатом в Баку. А мама – из простых крестьян. К моменту моего появления на свет родители жили так бедно, что отцу пришлось отправить маму к родственникам в Краснодар, где я и родился, а потом мама со мной вернулась в Москву.
– Сколько лет творческий человек обречен быть голодным художником? И обязательно ли вообще проходить эту стадию?
– Нет, в этом нет никакой необходимости. И сытые, и голодные бывают талантливыми. В конце концов, великая русская литература была написана сытыми людьми. У них были заботы и горести, но это совсем не то, что оказаться по-настоящему голодным.
– Говорят, что у искусства есть два злейших врага – ремесленник, не осененный талантом, и талант, не владеющий приемами ремесла. Что, как Вам кажется, сильнее всего угнетает искусство сейчас?
– Дело в том, что мы живем в эпоху победившего капитализма. Искусство – удел аристократических или тоталитарных обществ. Там искусство служит каким-то целям, отличным от чисто утилитарных, там оно может быть миссией. Сейчас же искусство держится только на тех, кто никак не может не творить. А в целом чистое искусство, увы, не нужно. К тому же расцвет определенных видов искусства остался в прошлом, это вершины, которые невозможно ни покорить заново, не превзойти. Например, античная скульптура, движение, так удивительно переданное древними греками в камне. Или опера – есть «Аида» и «Пиковая дама», и никакие современные ухищрения их не затмят.
– А как в этом свете выглядит кинематограф?
– Кино – это, я бы сказал, полуискусство, в нем слишком много примет индустрии. А настоящее искусство, оно всегда глубоко личное. То есть важно делать то, что тебе самому интересно. И, конечно, быть максимально искренним. На экране всегда видно, если режиссер снимал фильм, который ему самому заведомо был неинтересен.
– Способно ли искусство в современном мире нести воспитательную функцию и как именно такая задача может быть решена?
– Искусство не может быть совсем лишено идеи, хотя бы такой обобщенной, как разграничение добра и зла. Поэтому в искусстве должна быть воспитательная функция, но не прямолинейная, не набор каких-то догм. Лучше всего, когда искусство способствует развитию личности, чтобы человек сам поднялся на новый уровень. То есть художник должен не поучать, а задавать вопросы, предоставляя нам самим находить ответы, даже если поиск будет трудным. А иногда в том же произведении, где проявился вопрос, можно найти и ответ, и удивиться тому, как просто и ясно автор сформулировал то, что ты пытался нащупать вслепую.
– Существует ли такой кинематографический сюжет, на который можно, скажем так, поймать любого зрителя?
– Подобное немыслимо, да и не нужно. Не может ни в одном виде искусства существовать произведение, которое будет нравиться абсолютно всем. Есть хорошие фильмы, у каждого своя аудитория, она может пересекаться. Но идеального фильма для всех не существует в природе.
– Говорят об особой природе нашего кино. По-Вашему, это действительно так? Может ли российское кино соперничать с голливудским или попытки снимать свои блокбастеры всегда останутся слабым подражанием?
– Голливудское кино – это кино американской империи, находящейся сейчас в своем зените. Следовательно, в любом фильме, так или иначе, будет ощущаться идея, что Америка несет всему остальному миру свет истины. В советском кино этот имперский момент тоже присутствовал, было и соперничество двух кинематографов. Иногда даже впрямую: вот у них есть «Война и мир» – и у нас появляется «Война и мир»… Не думаю, что сейчас российский кинематограф сумеет наладить массовое производство отечественных блокбастеров, он по возможностям и финансовым, и техническим Голливуду сильно уступает. А без запуска такого непрерывного конвейера отдельные проекты погоды не сделают. Да и вряд ли имеет смысл гнаться за Голливудом. Думаю, наш путь – это все-таки кино психологическое, человечное и человеческое, и в зрителе нужно видеть человека, а не только сумму денег, которую он внесет в кассу кинотеатра. На самом деле заранее предугадать, каким получится фильм, элитарно-авторским или кассовым, очень трудно.
– А существует ли такой рубеж, после которого можно определить, что фильм просто сам по себе получился, что он сложился, что картина состоялась? И когда это обычно происходит?
– Да, я замечал такую мистическую штуку: в каждой картине есть момент, когда она начинает жить своей жизнью. И вот тогда ты чувствуешь, что фильм «зацепился», он уже складывается по своим собственным законам, а тебе остается охранять этот процесс. Это правильно, так и должно быть, я всегда очень жду этого момента, поскольку он означает: картина пошла. И она может получиться совсем не той, которая была задумана. Финал может быть совсем иным, нежели представлялось вначале. В моей «Палате № 6» финал получился другой… Да и в «Тигре» далеко не сразу стало ясно, что сцена с Гитлером, рассуждающим о сущности войны, должна непременно оказаться в финале, я пробовал так и эдак – нигде больше она не работает. Бывают такие моменты, когда вдруг находит озарение, и ты осознаешь, что уже практически готовый материал никуда не годится, необходимо все сделать иначе. Конечно, с учетом того, что кино – это, как я сказал, индустрия, огромный сложный механизм. Прокладывать путь, полагаясь на интуицию, очень сложно. Но почти всегда подобные озарения приводят к правильным результатам.
– И отдельные герои, бывает, начинают жить своей жизнью?
– Конечно, и это означает, что они получаются, раз уж выходят из режиссерской воли. Плохо, когда не выходят! Почему случаются такие осечки, бывают разные причины: актер не точен, драматургия не та. На самом деле это довольно трудно объяснить. Я даже не пытаюсь в этом глубоко разбираться – опасаюсь анализировать происходящие в такой момент процессы, режиссеру это не нужно. Бывают ситуации, когда лучше всего просто подчиниться самостоятельной логике происходящего, даже не понимая ее. Часто бывает, что все, что происходит, происходит к лучшему. Это трудно объяснить, но этот принцип работает, самое главное – научиться прислушиваться.
– Есть мнение, что творчество непременно должно быть сложным, временами мучительным процессом. Легко ли Вам даются фильмы?
– Это тяжкий труд – делать кино. Хотя, возможно, кому-то он дается совсем легко… Вернее, так: для меня это одновременно тяжело и легко, и мне это нравится. Поэтому давящего чувства тяжести нет. Снимать на натуре просто физически бывает тяжело – надо рано вставать или дожидаться, пока будет нужное освещение, то, солнца ждешь, то наоборот, когда оно скроется. Когда снимали «Тигра», приходилось и в грязи перемазаться, и померзнуть. Кстати, вся съемочная группа в таких сложных условиях держалась очень достойно. Когда людей что-то объединяет, что они считают важным и нужным, это становится мощнейшим стимулом.
Должен признаться, что я боюсь, когда картина слишком легко идет. Когда все слишком хорошо и все довольны, часто ничего хорошего из этого не выходит. Всегда должно быть нечто, что ты преодолеваешь на последнем вздохе.
– Чего, как Вам кажется, больше всего недостает современному человеку?
– Время сейчас такое, что сплошные ток-шоу повсюду. Пустое, формальное время, в нем нет содержания… Чтобы в полной мере понять, о чем я сейчас сказал, надо почитать старинные хроники, дневники конкистадоров или наших сибирских первопроходцев. Там нет рассуждений – только действие, реальное дело. Мы открыли… основали… построили… добыли… захватили… победили. Они не искали в жизни отвлеченный смысл, они сами были частью жизни. На протяжении многих веков жизнь была очень опасной, и люди это чувствовали. Если ты ездишь верхом, лошадь может понести и сбросить тебя. Если ты плаваешь по морю, то на утлой скорлупке под парусом зависишь от ветра, беззащитен перед штормом, и никто не может гарантировать, что ты доберешься до берега. Поэтому тратить время на пустые разговоры было непозволительной роскошью. Наверное, мы сейчас при всех скорбях очень даже благополучно живем…
– И что делать, чтобы перейти от мечтаний и рассуждений к деятельной жизни?
– А просто надо настроиться, что это твоя жизнь, и сказать себе: я начинаю действовать, делаю то-то и то-то. Пусть я поначалу буду с трудом отвыкать от иллюзий, буду страдать – но делать.
Беседу вела Ольга Шатохина, специально для «НК»
Оставьте свои комментарии