№ 10 (240) июнь (1–15) 2014 г.

Посланец русского языка в Швеции

Просмотров: 5741

Публикуемый текст посвящен наследнику древнего армянского рода, гвардейскому офицеру русской армии, участнику Первой мировой войны, волею судьбы прожившему вторую половину жизни в Швеции и обогатившему ее культурное пространство переводами русской классической литературы, Микаэлу (Михаилу) Фридоновичу Хандамирову, инициатору выдвижения кандидатуры Ивана Бунина на Нобелевскую премию (а затем и Дмитрия Мережковского).

Михаил (Микаэл) Хандамиров (1883-1960) родился осенью и 5 ноября был крещен в армянской церкви Святой Богородицы, о чем записано в метрической книге того же года. Родителями мальчика были «майор Фрейтон (Фридон) Канджумян Хандамирянц и его законная жена София Амбарцумян Долуханянц».

Род Хандамирянов был знатным армянским родом из Арцаха (Карабах). В истории армянской культуры известен «Театр Хандамирова» в Шуши, куда приезжали гастролирующие русские и украинские труппы.

Дед Микаэла, Гянджум-Бек, в начале XIX века был комендантом города Шуши, входил в группу, посланную в Персию для расследования убийства Грибоедова и выдачи его тела.

Сын Гянджума – Фридон Хандамиров – был полковником царской армии. Сын продолжил семейную традицию, окончив в 1900 г. гимназию (Тифлис), поступил в кадетский корпус (Москва), затем в военно-юридическую Александровскую академию (Петербург), редактировал «Вестник слушателей Александровской юридической академии». Защитил кандидатскую диссертацию на тему «Вклад в историю русского военного права за период 1812-1877 гг.», награжден орденом Святого Станислава 3-й степени. Был назначен «казенным защитником» при военном суде Московского округа, посещал педагогические курсы Народного университета Шанявского.

В начале войны был мобилизован, направлен в 13-ю Самсоновскую дивизию (член военного суда). В августе 1914 г. в Восточной Пруссии под Алленштайном попал в плен. В 1916 г. по инициативе шведского Красного Креста переведен («как инвалид») в лагерь для интернированных лиц.

(Из статьи Арцви Бахчиняна, нашедшего сведения об истоке рода Хандамировых в ереванском историческом архиве.)

Автор публикуемого ниже очерка Ирина Макридова, корреспондент Шведского радио, работала в семейном архиве Михаила Фридоновича Хандамирова (далее М.Х.) и университете Лунда, неоднократно встречалась и переписывалась с его дочерью Ириной, а также шведскими славистами.

«Мой отец родился в деревне Манглис, Тифлисской губернии, «под сосной», как он любил вспоминать… Отец матери, фабрикант Сергей Найденко, первое время высылал средства на существование. Гражданская война прекратила эту возможность – стали жить в долг и тяготиться этим. Одно время был открыт вопрос о возвращении в Россию. Не знаю, почему это не состоялось»…

«К военной службе отец не стремился, в кадетском корпусе чувствовал себя плохо. Одна отрада – был там, по его рассказам, преподаватель русского языка, который любил свое дело. Тогда и раскрылось литературное дарование отца: он писал хорошие сочинения, брался писать товарищам на любую требуемую отметку. А затем, несмотря на слабое здоровье, вышел в офицеры по традиции среды и семьи. Был направлен в лейб-гвардии Литовский полк»…

В присланных мне нескольких страницах воспоминаний, написанных дочерью и озаглавленных «Что я помню об отце», она дополняет биографию М.Х., в чем-то с Бахчиняном соглашается, с чем-то спорит.

«Мой отец был просто учителем», – сказала мне Ирина Михайловна по телефону из своего «старческого дома», как, полушутя, называет дом для престарелых, в котором обитает с осени 2011 г.

Мнение дочери об отце не разделяет профессор-славист Магнус Юнггрен.

«Все мы, шведские слависты, его ученики, поскольку наши учителя были его учениками. Мы уже, так сказать, внуки», – говорит он, выстраивая цепочку имен известных в мире переводчиков – исследователей русской литературы.

Среди них есть известные, например профессор славистики Нильс-Оке Нильссон, встречавшийся с Борисом Пастернаком, и дипломат-востоковед Гуннар Ярринг. Есть и забытые имена членов Кружка любителей русской словесности, переводивших на шведский язык писателей первой, послереволюционной, волны эмиграции. Общим для этого круга людей была не только любовь к русскому языку и литературе, но и человек, собравший вокруг себя в Лундском университете первое поколение шведских славистов и учивший их этому языку.

Знал или не знал М.Х., что Пушкин называл переводчиков «почтовыми лошадьми просвещения», не столь важно, но предположу, что такую оценку счел бы само собой разумеющейся: чтобы чужая литература вошла в культуру иноязычной страны, прежде всего нужен посредник. Иными словами, переводчик, а уже потом – издатели, критики, педагоги.

Ученик М.Х., посланник ООН и шведский посол в Советском Союзе (в период присуждения Нобелевской премии Солженицыну) Гуннар Ярринг (1907-2002) вспоминал: «Михаил Фридонович, учитель русского языка, капитан императорской гвардии, своей восточной внешностью привлекал внимание на улицах Лунда. Он был похож на кавказского или персидского князя своими благородными чертами смуглого лица и черными волосами»…

А все началось с того, что плененный капитан, из лагеря для интернированных лиц отправленный в санаторий (туберкулезный, других «санаториев» в Швеции нет), здесь познакомился с преподавателем славянских языков, тогда доцентом Лундского университета, позже профессором Сигурдом Агреллем. И эта счастливая случайность не только определила на многие годы судьбу Хандамирова и его семьи, но оказалась и чрезвычайной удачей для русских писателей-эмигрантов.

По его рекомендации М.Х. взяли в книжный магазин, точнее, в ютившуюся в полуподвале книжную лавку. Где офицер лейб-гвардии, лиценциат юрисдикции работал, по сути дела, приказчиком. Выхлопотанное затем тем же Агреллем разрешение преподавать русский язык при университете Лунда (вот когда пригодился курс университета Шанявского) было, конечно, благословенным первым шагом, как мы бы теперь сказали, на пути интеграции в шведскую жизнь.

Вначале М.Х. разрешалось в каждом семестре давать лишь «известное число» уроков, что оплачивалось из «сэкономленных доцентских стипендий», т.е. невостребованных и как бы лишних. С этой целью кто-то догадался учредить для начинающего учителя «вымышленную» (Ирина) должность «заместителя лектора» университета, которую приходилось добиваться заново каждый новый учебный год.

О своем детстве моя собеседница вспоминает очень неохотно. Маме (Надежде Найденко, между прочим, кандидату юридических наук) приходилось экономить на всем, на чем только можно было, денег едва хватало на оплату квартирки из двух комнат, без кухни, только с плиткой для приготовления еды, и весьма скудную еду, а «заместитель лектора» ходил в единственном поношенном и заштопанном костюме.

Чтобы даже просто выживать, необходимо было – и так продолжалось десятки лет – набрать учеников. И не только набрать, заинтересовав русским – этим ужасно трудным, в сознании шведов, языком, но и удержать.

В чем как раз проявилась неуемная фантазия М.Х. и его педагогический талант. Например, он заказывал формочки в виде русских букв, и приходящие к нему домой студенты с немалым, надо полагать, удовольствием «грызли гранит науки», угощаясь этим печеньем. Играя одновременно в «русское лото» – тоже с русскими буквами – и обсуждая заданный для чтения чеховский рассказ «Детвора».

Обучая шведов русской грамматике, М.Х. полагал уместным пользоваться наглядными («детскими») методами. Например, цветными карандашами, красками или мелом выделял приставки и суффиксы, предлоги, ударные слоги и прочие премудрости сложного для начинающих языка.

Среди них была и талантливая Рут Ведин (в замужестве Ротштайн), потом переводившая (помимо других) Шмелева и Бунина. (Увы, после ее смерти весь архив выбросили, т.к. никто из потомков не знал русского языка.)

Он старался привить студентам хорошее произношение, для чего заказывал через университет (чтобы не заподозрили в «советской пропаганде») фильмы из СССР. Сначала переписывал диалоги из них, раздавая ученикам для чтения на уроках, а когда выучивали, нанимал зал для показа фильмов. И все это, от заказа вкусных букв до аренды кинозала, делал за свой счет.

Другим способом привлечь и удержать студентов были зарубежные поездки. Проще всего было съездить на пароме в Копенгаген, где они посещали православный собор, рассматривая иконы и прислушиваясь к пению хора, к интонациям пусть не русского, а церковно-славянского, но все же славянского (!) языка.

Организовать – и возглавить – экскурсию учеников в Советский Союз бывший военнопленный, разумеется, не мог, но были же другие славянские страны. И в этом он тоже был первопроходцем: ему удалось свозить студентов в Чехословакию, Югославию, Болгарию, где договаривался о встречах с преподавателями русского языка, посещениях музеев, экскурсиях. Всю организационную работу: визы, билеты, ночлег, питание, составление программы – ему приходилось брать на себя. Как и добывание денег на поездки.

В результате возникали контакты и связи, которые много позже стали называть «побратимскими». Например, в Софии образовалось «Шведско-болгарское общество», не исключено, что это было первое совместное общество такого рода. Эпоха весьма распространенных впоследствии таких обществ, а тем более поездок студентов за границу началась значительно позже. Переводы произведений русских писателей – членов Кружка славистов Лундского университета, сложившегося вокруг М.Х. уже осенью 1922 г., имели, помимо популяризации, и другую цель – финансовую. За публикацию переводов в газетах, чаще всего в воскресных приложениях, студентам платили небольшие гонорары, что еще больше подогревало их интерес к изучению русского языка. При этом у читающей публики рос интерес к русской литературе.

Именно с желания издать в Швеции произведения русских писателей началась многолетняя переписка М.Х. с Иваном Буниным и Дмитрием Мережковским, Федором Сологубом, Алексеем Ремизовым, Иваном Шмелевым, Марком Алдановым, а также с Алексеем Толстым и Всеволодом Ивановым. То есть не только с писателями-эмигрантами, но и с теми, кто оставался в советской России.

Из русских писателей-эмигрантов более всего в Европе был популярен Мережковский. В 1923 г. М.Х. пригласил его в Швецию, обязуясь организовать встречи с потенциальными читателями. Писатель от поездки отказался, но воспользовался случаем и спросил о возможности перевода его произведений на шведский язык. Прерванная (по неизвестным причинам) переписка возобновилась через одиннадцать лет, когда М.Х. решил выдвинуть его на Нобелевскую премию (от имени того, кто имел право выдвигать кандидатов) и издать «брошюру» с рассказом о творчестве писателя (на русском языке с последующим переводом на шведский).

О чем хлопотал М.Х., понятно: чтобы члены нобелевского комитета могли составить свое представление о номинантах, их произведения следовало перевести на доступный академикам язык. Мнения экспертов (в том числе знающих русский язык или, как в случае с лауреатом 2012 г., китайский) конечно же принимаются во внимание, но именно переводы Бунина (как пример) на шведский язык сыграли немалую роль в присуждении ему премии.

Кстати, Бунин стал лауреатом, несмотря на то, что в протоколах 1923 г. его произведения характеризуются как «ограниченные и по количеству, и по идейному содержанию», отмеченные эстетизмом и ничем не замечательные. И хотя признается, что он высоко ценим «несчастными и озлобленными» русскими эмигрантами, но «великим писателем он не может быть даже и для них».

В 1930 г. профессор славистики Антон Карлгрен после «тщательного рассмотрения» творчества Бунина заявил, что многие страницы его «великолепной прозы» принадлежат «к самым лучшим страницам русской литературы». Однако тот факт, что в номинации его назвали лишь как одного из кандидатов, заставил членов комитета отклонить его кандидатуру. И хотя протоколы заседаний и аргументы «за» и «против» стали известны лишь в конце прошлого века, давно и всем было ясно, что возможности составить личное мнение о номинантах, а не полагаться только на экспертов, растут с числом переводов.

Потому такой заинтересованностью в переводах и публикациях на шведский язык дышат письма к нему А. Толстого, Вс. Иванова, Ремизова, Сологуба, Мережковского, Алданова и др. И потому Бунин писал: «Глубокоуважаемый Михаил Фридонович, напрасно Вы так извиняетесь за молчание, пожалуйста, и впредь не тяготитесь поздними ответами, Вы и так слишком добры ко мне» (архив Лундского университета).

О том же писал и Иван Шмелев (также номинант на Нобелевскую премию в 1931 г.; его кандидатуру выдвинул Томас Манн, потрясенный книгой «Солнце мертвых»): «Михаилу Фридоновичу скажите, что лишил он меня большого удовольствия поездить с ним по лесам и поговорить душевно! Чувствую я его редкостную для нашего времени закваску лучшей нашей интеллигенции» (29.08.1925; цит. по изданию «Корреспонденция русских писателей с лундскими славистами», Slavica Lundensia, 2, Georg Jaugelis, Lund. 1974).

В архиве этого университета более всего представлена переписка М.Х. со Шмелевым. Их связывали не только литературные интересы, но и дружба. В семье писателя Ирину звали Фиала и Фиалочка, чего она не может забыть и простить. То, что казалось забавным в детстве, стало обузой во взрослой жизни: семейное прозвище просочилось в официальные документы, добавив к и без того нешведскому имени Irina еще и ни на что в шведском языке не похожее Fiala.

Впрочем, значительно больше ее сегодня огорчает другое: ни планы отца по изданию сборника переводов русских писателей, сделанных его учениками, ни планы издания произведений Шмелева на шведском языке так и не были осуществлены. Хотя профессор Юнггрен все еще надеется издать «Неупиваемую чашу» в переводе М.Х.

Были ли благодарны Хандамирову все те писатели, о которых он так заботился?

Письма Бунина неизменно любезны: «Глубокоуважаемый Михаил Фридонович, чрезвычайно благодарю Вас и прошу передать мою благодарность всем тем, от лица которых Вы написали Ваше доброе и лестное письмо. Очень счастлив Вашим вниманием к русской литературе и рад предоставить Вам мои писания для перевода».

Но и зная о роли адресата в присуждении ему премии, Бунин не пригласил его в Стокгольм на нобелевские торжества.

Помимо педагогической деятельности, Хандамиров писал статьи о России для шведского энциклопедического словаря, редактировал перевод на шведский язык романа «Идиот» (издан в 1928 г. в Мальме), написал эссе (издано отдельной брошюрой) о жизни и деятельности Достоевского.

Он перевел и «Неупиваемую чашу» Шмелева, за что автор, единственный, кто относился к М.Х. «по-человечески» (Ирина), благодарил его в письме от 24.07.1924: «Я очень рад, что «Чаша» переливается уже в пятый язык… кроме родного. Дай Бог, чтобы она пришлась по душе северному народу…»

Ни немецкого, ни французского, ни английского языка М.Х. толком не знал, да и со шведским кое-как справлялся на бытовом уровне. Потому-то и был ограничен его круг общения шведами-славистами, владеющими русским. А когда я спросила Ирину, чей же это почерк в черновиках писем на шведском языке, которые я читала в архиве, в ответ услышала: «Мой, конечно, чей же еще».

Так выплыла наружу еще одна возможная причина грустных воспоминаний ее юности: отец заставлял дочь писать «скучные» письма-прошения. Подыскивать в шведском языке подходящие обороты речи для всяческих «расшаркиваний» и выражений «нижайшего» или «высочайшего» почтения. А она, еще девочка, не умела, не знала нужных слов и чувствовала себя ни на что не годной неумехой. Не пошла она и учиться в университет, хотя отец очень этого хотел. Она не ощущала себя достаточно «умной». О жизни семьи отзывается как о «типичной эмигрантской судьбе», то есть трагической по определению. Единственное, что готова признать: отец действительно был Учителем, сыграв немалую роль в популяризации русской литературы в Швеции.

Что видно и по дочери. Рожденная в Швеции (1917 г.), впервые посетив Советский Союз уже после его распада, она и сегодня говорит на блестящем литературном русском языке и без малейшего акцента.

Только под конец жизни отца наконец назначили штатным?(!) «лектором иностранных языков» университета и повысили зарплату, что позволило семье снять трехкомнатную квартиру. Даже дали персональную пенсию – большая редкость в Швеции. И орден Wasa, самый «низкий» (Ирина), да и тот не торжественно вручили – «прислали по почте». После смерти М.Х. орден, как полагается в Швеции, вернули государству.

Михаил Хандамиров, как подчеркивали в своих письмах к нему его респонденты, всю свою жизнь оставался патриотом Отечества. Почти тридцать лет прожив в Швеции, имел лишь, как бывший военнопленный, Нансеновский паспорт. Это создавало кучу проблем во время зарубежных поездок со студентами в Прагу, Белград и Софию. Но он принципиально не подавал прошения на шведское подданство: «Я давал присягу России!» Капитан императорской гвардии не мог заставить себя изменить присяге. «И когда мы с матерью, – говорит Ирина, – все-таки уговорили отца подать на шведский паспорт, он получил его безотлагательно»…

Портрет этого неординарного человека не будет полным, если не упомянуть о его странностях. Гуннар Ярринг вспоминает трагикомическую историю. Однажды М.Х. собрался ехать в Мальме. Он чуть опоздал, начальник станции уже дал сигнал, поезд, всего пара вагонов, уже двинулся. Однако машинист, увидев пожилого человека, стремглав несущегося по лестницам, притормозил, кондуктор открыл дверь последнего вагона и позвал опаздывавшего, тот отказался: «Нет, нет, не стоит останавливать поезд из-за меня». «Скорее, скорее», – кричит машинист. Пассажир упирается: «Извините, не надо было из-за меня останавливать поезд». Машинист сердится: «Слушай, я уже остановил, чтоб ты вошел, так садись!». Но М.Х. продолжал извиняться до тех пор, пока его наконец чуть ли не силой втолкнули в вагон. После чего он, сидя в последнем вагоне, продолжал сетовать, приговаривая: «Вовсе не надо было из-за меня останавливать поезд, извините, извините»…

Он был ужасно стеснительным человеком. Словно извинялся за собственное существование, причем беспрестанно. Возможно, это был «комплекс эмигранта», «чужого». Или проявление так и не затянувшейся душевной раны человека, психологически сломленного пленом.

После выхода на пенсию он продолжал давать индивидуальные уроки желающим. Бесплатно. Эту традицию продолжила и дочь, стремящаяся оказывать еще и посильную благотворительную помощь тем в России, кто, на ее взгляд, в этом нуждался. Считая свою пенсию «большой», не раз отправляла пакеты с гуманитарной помощью и деньги различным организациям и частным лицам. В ее личном архиве немало благодарственных писем и даже… фотография коровы, купленной в одной русской деревне на деньги дочери Хандамирова.

Скончался Михаил Фридонович 23 ноября 1960 года в Лунде, где и похоронен рядом со своей женой Надеждой Сергеевной.

Ирина Макридова, Стокгольм

Поставьте оценку статье:
5  4  3  2  1    
Всего проголосовало 9 человек

Оставьте свои комментарии

Комментарии можно оставлять только в статьях последнего номера газеты