№ 9 (215) Май (16-31) 2013 года.

Друзей моих прекрасные черты...

Просмотров: 3386

Боюсь равнодушных. И энтузиасты пугают. Первые – коматозники, их ничем не возьмешь. Вторые – как ветер, несущий свежесть, но подхватывающий по пути сор. Колобок, скатанный из пластилина разных цветов. В том и преимущество зрелости, что из скатанного за годы колобка начинаешь вычленять цвета и оттенки. Тянешься к друзьям, которые прошли тот же путь и в чем-то существенном тебе соответствуют. Память сближает. Но вот досада – мир стремительно распадается на «мое» и «не мое»; первого все меньше, второго все больше. Как-то Армен Джигарханян назвал сей процесс «феноменом сита». К чему это я. Те, кого волнует наш ответ Чемберлену, а также кто виноват и что делать, пусть пройдут мимо. Оставшиеся располагайтесь поудобнее.

В 1963 году мне было 12 лет. Только что вышла в свет первая книга американского фантаста Рэя Бредбери на русском языке. Она называлась «Фантастика Рэя Бредбери». Я увидел ее на столе у Рубена Саркисяна. В ту пору мы заходили в гости к Саркисянам потому, что жили рядом, а еще потому, что они приходились нам родственниками. С того времени прошло ровно полвека, я за это время пожил на разных улицах разных городов, но много раз по поводу и без повода заходил в Ереване в квартиру на улице Кирова, и совсем не потому, что мы родственники. Так вот, в тот день, который я запомнил отчетливо, Рубен, безусловный для меня авторитет – во-первых, был старше меня на пять лет, во-вторых, много читал, в том числе и фантастику, которая нас сближала, – поймал мой взгляд, обращенный на книгу Бредбери, и сказал: «Тоже фантастика, но не Жюль Верн и не Беляев. Это посложнее. Вот лет через пять, пожалуй, поймешь». «То есть как через пять? Почему не сейчас?» – возмутился я. «Ну, может, через три, – улыбнулся он. – А пока, если хочешь, возьми Уэллса. А эту я читаю...» Затем сел за пианино и стал играть. Поверите, помню, что он играл в тот день. Первый концерт Чайковского. Могу напеть. Потом вдруг прервал игру, посмотрел на меня, снова улыбнулся, теперь многозначительно, и говорит: «Можешь отгадать, откуда это?» И наиграл несколько нот. То была песня из только что вышедшего на экраны популярного фильма «Человек-амфибия», о чем я доложил незамедлительно, с той победной ноткой, какая звучит обычно в ответах юных участников телевикторин. «Хорошо, – сказал он и кивнул на книгу. – Через неделю прочту и дам. Идет?» Я не стал ждать, я хотел удивить Рубена. Разыскал фантастику Бредбери в книжном магазине, купил, прочел, пришел и удивил. Как мог.

Странные случаются повороты судьбы! Думал ли я тогда, что Бредбери станет моим любимым автором, что познакомлюсь и подружусь с его переводчиками, напишу ему письмо, а спустя уж не знаю сколько лет ленинградский критик Евгений Брандис отметит в моих рассказах влияние этого писателя? Затем это влияние исчезнет, и лаборатория Бредбери приоткроется настолько, что покажется мне простой, понятной, по-прежнему интересной, но уже несколько наивной. Наивной, как дети, которые не ведают смысла вещей, но видят их суть, легко и непринужденно, не отдавая себе в том отчета, касаются прекрасного и ужасного. У норвежского писателя Эрланда Лу, автора европейкого бестселлера под названием «Наивно-супер», обнаружил такую фразу: «Я не люблю революций, я верю в эволюцию, верю в перемены, которые идут потихоньку». То ли он действительно наивен, этот Лу, то ли прикидывается, но некоторые его высказывания предельно просты и точны. Такое, например: «Смерть – это тоже перемена, и она на первом месте среди всех перемен». То есть смерть – единственно неминуемая из жизненных перемен. Я написал о смерти пару десятков историй, она в этих историях приходит в разных обличиях – то суровая, то веселая, берет героя за руку и уводит туда, не знаю куда. Покажите мне взрослого человека, которого она не волнует. Волновала даже Эпикура, утверждавшего, что, смерти не существует, потому что, пока ты жив, ее нет, а когда она приходит, не будет уже тебя. То есть лицом к лицу с ней не сталкиваешься. Не знаю, сильно ли отличается человек разумом от других животных, но ощущением неизбежного конца биографии, точно, отличается. Мне нравится еще одно высказывание замечательнго детского писателя Радия Погодина. Почему, спрашивает он, люди начинают свою биографию с даты рождения? Ведь рождение – не их заслуга, а скорее факт биографии их родителей. Биографию надо начинать с первого самостоятельного поступка, с того момента, когда в тебе проявилась личность.

Еще один поворот судьбы. В детстве попалась мне книжка под названием «Кирпичные острова». Очень понравилась. Перечитывал ее не раз, запомнил имя автора. Прошло лет семнадцать-восемнадцать, я приехал в командировку в Ленинград, и меня пригласила в гости писательница Ольга Ларионова. Собрался в основном литературно-фантастический люд, и там я познакомился с бородатым человеком, похожим на Илью Муромца с картины Васнецова «Три богатыря». Муромец, добродушно улыбаясь, пожал мне руку со словами: «Ничего, что я не фантаст, а скучный реалист?» Как по заказу, им оказался Радий Погодин, автор тех самых «Кирпичных островов» и других хороших книг для детей и юношества. Мы с ним сразу подружились, легко перешли на «ты» (хоть он и был намного старше меня), затем не раз встречались в Доме литераторов, а еще через несколько лет он приехал в Ереван вместе с Евгением Брандисом. Моей дочери тогда было лет пять, она до сих пор хранит книжку Погодина с дарственной надписью: «Анечке Сагабалян от очень бородатого писателя». Такие дела. Случайность? Я предпочитаю думать, что нет. Радия Петровича давно нет в живых, необратимая перемена, о которой говорит Эрланд Лу, коснулась его в 93-м в возрасте 67 лет. В те смутные времена, когда творческие люди оказались не у дел, а авантюристы переживали (и по сей день переживают) настоящий творческий подъем. В стабильных обществах процессы происходят равномерно и уравновешенно, в нестабильных одно непременно подавляет другое. Прав Лу: эволюция лучше революции. Не взыщите, сегодня я забросаю вас цитатами. «Слова не действуют на вас, и я подкрепляю их своей смертью. Может быть, вам станет стыдно, может быть – страшно, а может быть – просто неуютно в вашем хлеву...» Это из Стругацких.

Как было бы хорошо, если бы с некоторыми замечательными людьми я общался не слишком молодым, а позже. Позже наше общение было бы более содержательным. Так я думаю. С другой стороны, эти общения в известной степени и сформировали меня. Значит, ничто не бывает «рано» или «поздно», у событий своя логика, и все происходит в свое время. Слова откладываются в памяти, а опыт раскрывает их смысл. «Я вам даже объяснить не могу, я только чувствую, что это – как в могилу: никогда не поздно и всегда рано». Это из «Хищных вещей века». У Аркадия Натановича в доме я побывал в начале восьмидесятых. Мы говорили о вышедшем на экраны фильме Тарковского «Сталкер», об Америке, к которой он относился снисходительно, о Японии, которую он любил, о Болгарии... Болгарию вспомнили в связи с нашим общим знакомым, известным писателем-фантастом Агопом Мелконяном, главным редактором ряда болгарских изданий, составителем антологий, переводчиком, автором пьес и десятка книг. У Агопа в Софии я потом гостил. И Аркадий Натанович у него гостил. Агоп был настоящим армянином в лучшем смысле слова и не менее настоящим болгарином. Впрочем, он мог быть, наверное, и настоящим французом, если бы родился во Франции. Он был настоящей, масштабной личностью, а в этом случае можно органично сочетать в себе и то, и другое, и третье. Писал интересную прозу, переводил на болгарский Стругацких, Эдгара По, Фредерика Брауна. Перевел также несколько моих рассказов и роман Карена Симоняна «Аптекарь Нерсес Мажан». В восьмидесятые два раза приезжал в Ереван. Подарил мне свою книгу «Память о мире». В 90-е мы потеряли друг друга, и только в 2005-м я получил от него письмо. Нашел меня на сайте «Ноева ковчега». Спрашивал, куда я пропал. Я подробно ответил, куда и отчего. Но интернет-переписка не состоялась: с ним в 57 лет произошло то, что «никогда не поздно и всегда рано». Энергичный, однако и несуетный был человек, любил вино, женщин, жену, детей, море, заразительно смеялся и дружил, кажется, с половиной населения Болгарии. Стругацкий шутил: «Какой же ты Мелконян, ты – Крупнонян». Уже потом я узнал, что он вел активную деятельность в армянской диаспоре, читал курс по истории армянской литературы в Софийском университете, принимал активное участие в издании сборников армянской поэзии. О себе не любил рассказывать. Последняя его книга называлась «Вверх по лестнице к Богу». Одна из улиц Бургаса, приморского города, где он родился и куда меня когда-то возил, сегодня названа его именем. Посмертно он стал почетным гражданином Бургаса. Но это уже не его забота.

В Ленинграде в семье Евгения Брандиса я слышал об «умнице» Ирине Золотовой, окончившей Одесскую консерваторию, затем аспирантуру Ленинградской консерватории. Не мог увязать ее с той Ириной, которую знал. Оказалось, та же самая. Та, что вышла замуж за Рубена Саркисяна и переехала в Ереван, в дорогой моему сердцу дом на улице Кирова. Она давно уже доктор наук, профессор, известный музыкальный критик. Тесен мир. То есть не вообще тесен. Тесен мой мир. Я мог бы поведать о других случайных или неслучайных удивительных пересечениях, но не теперь. Теперь расскажу о велосипедистах. Я знал двух велосипедистов. Один был доктор Константин Бутейко, ученый, философ, автор знаменитой дыхательной гимнастики. Мой старый приятель, новосибирский писатель Геннадий Прашкевич свел меня с этим необычным человеком, теорию которого в то время отвергала официальная медицина. А теория в двух словах сводилась вот к чему: глубокое дыхание, всегда считавшееся полезным для здоровья, на самом деле вредит человеку, поскольку вымывает из организма углекислый газ, необходимый ему не меньше, чем кислород. Недостаток СО2 приводит к спазмам, болезням дыхательной и сердечно-сосудистой систем. Бутейко разработал метод поверхностного дыхания, предполагавший, кроме специальных упражнений, также спокойный, размеренный образ жизни. Этот метод был известен еще индийским йогам. Но попробуй поживи в наше время размеренно... Так вот, Константин Павлович в шестьдесят с чем-то лет крутил педали, ездил по Новосибирску на велосипеде. Жить надо не спеша, говорил он, а умереть – когда сам захочешь. И мне советовал сесть на велосипед, но этот вид транспорта я так и не освоил. А умер он рано, учитывая его образ жизни – в восемьдесят. Может, сам захотел...

Другой велосипедист – Рубен Саркисян, с которого я начал этот разговор. Композитор, известный не только в Армении, но и далеко за ее пределами, профессор Ереванской консерватории, лауреат Государственной премии, член правления Союза композиторов и так далее. В общем, солидный по формальным параметрам человек. Тоже ездил по городу на велосипеде, но, в отличие от Бутейко, которого в Новосибирске воспринимали адекватно, Рубена в Ереване считали чудаковатым. Конечно, ему при его регалиях и при местных стандартах благополучия больше подходил бы БМВ. Но, во-первых, на какие шиши, а во-вторых, мнение сограждан волновало его меньше всего. Вот уж кто действительно жил не суетясь. Однажды мы шли с ним по улице Налбандяна, о чем-то беседуя. Держа за руль, он катил рядом свой велосипед. Прошли мимо компании бездельников, и кто-то из этой компании насмешливо выкрикнул вслед: «Что, дядя, бензин закончился?» Парни заржали. Не знаю, знакомо ли вам это желание – меня оно время от времени посещает, – не сходя с места, перебить бандерлогов. Хорошо, что не ношу с собой оружия. А Рубен только улыбнулся. Улыбался он особенно, уголком рта, и в этой абсолютно характерной для него улыбке читались и ирония, и усмешка, и презрение, и понимание, и терпимость. Говорит: «Не обращай внимания. Сегодня утром студент консерватории так же обратился ко мне: дядь-джан». Читатель, наверное, в курсе, есть аналогичное обращение: «опар», тоже как «дядя». Так раньше обращались к старшим в затерянных деревнях и в низовых слоях общества. Теперь такое обращение можно услышать на каждом шагу в Ереване. Как это совместить с европейским интерьером, ума не приложу. Дело не в слове, которое само по себе не оскорбительно, а в падении городской культуры. Гляньте на свадьбы с выстрелами из ракетниц, и вы поймете, о чем я. «Опары» сегодня – лицо столицы, и наивно в этих условиях рассчитывать на уважение к носителям духовности. Опар, он и есть опар, в сущности, неплохой мужик; он слушает дудук и завывания на тему «яр, джейран, марал» (объекты сексуального вожделения). Пусть слушает, кто против? Пусть слушает, зарывшись в подушку. Но не ему, а нам предписано зарыться в подушку. Посему композиция классической музыки, которую преподавал Рубен Суренович, стала невостребована в консерватории. Под конец у него остались два студента. И зарплата у профессора была что-то около 50 долларов. Молодежь переметнулась в народную музыку и эстраду. Были у Саркисяна любимые ученики, но основная масса студентов приводила его в уныние, что, как обычно, выражалось не столько в словах, сколько в его «фирменной» улыбке. Он не умел негодовать, говорить громко тоже не умел.

Концерты, симфонии, рапсодии Рубена Саркисяна исполнялись в Польше, Венгрии, Франции, Германии, США. В стране и за рубежом выходили его диски, сочинения. В советский период он получал гонорары, а в новые времена приток денег прекратился. Себя не пропагандировал, в двери не стучался, с сильными мира сего не дружил. Меня, признаться, удивило выдвижение его в 2007 году на Государственную премию республики. А закулисные интриги вокруг этого события как раз нисколько не удивили. Нашлись, однако, его сторонники в музыкальном мире. Не все потеряно, подумал я тогда. Может, значит, пусть как исключение, но может нормальный человек, не подгибающийся под бредовое время, быть оценен. Если не народом, то хотя бы коллегами. Народ тут вообще ни при чем, он кушает, что ему дают. Не в народе дело, а в приоритетах.

«Там, где темен народ и властвует анархия, отдельно взятый человек пытается быть свободнее, чем общество в целом. Но надолго его сил не хватит». Я предупрежал: будет много цитат. На этот раз – из эссе моего товарища по Высшим сценарным курсам, известного абхазского писателя Даура Зантария. В восьмидесятые мы жили с ним в одном общежитии – комнаты напротив – и, несмотря на разность характеров, сблизились. Затем разъехались по своим городам, а в девяностые оба оказались в Москве и виделись не раз. Однажды встретились на похоронах нашей сокурсницы, талантливой писательницы, сценаристки Нади Кожушаной. Ее не стало 15 января 1997 года. Запомнил дату, потому что именно в этот день она была приглашена на мной день рождения, позвонила, сказала, что болеет, что увидимся позже. А через три дня мы уже прощались с ней в конференц-зале Дома кино. С Дауром в тот день я столкнулся в фойе. Он пожал мне руку и сказал смущенно: «Надо зайти в зал, но не знаю, как себя вести, что делают в подобной ситуации». Будто я знал. Наде было 45. С Дауром необратимая перемена случилась через четыре года... Лучше не ходить на похороны, не видеть то неподвижное, что остается от человека, потому что оно, это неподвижное, не имеет отношения к моей памяти. К такому решению я пришел после того, как в том же Доме кино спустя два года после ухода Нади прощались с художником, режиссером, сценаристом и актером Арменом Петросяном. Мы жили в Москве на одной улице. Как-то он признался мне, что не любит водить, но купил автомобиль, потому что положение обязывает. Если бы сам Феллини ездил по Москве в городском транспорте, кинематографическая тусовка не приняла бы его всерьез. Армен погиб в автокатастрофе в сентябре 1999 года. Ему было 39...

«Сорок, пятьдесят, шестьдесят – какая разница? Это всего лишь условные цифры, – сказал Рубен. – Человек уходит не из-за цифр, а по другим причинам». Это было зимой, я зашел поздравить с Новым годом его и Иру. В просторной квартире стояла холодрыга. Зная, что из всех клубов на свете мне менее всего подходит клуб моржей, для меня включили хилый электрообогреватель. Рубен сидел за роялем. Играл свою пьесу «Приношение Комитасу» или «Завещание Моцарта» – уже не помню. Сели за стол. Курил он много, одну за другой. Болячек хватало, говорил о них неохотно. Обходился настоями трав, к врачам не ходил. Один хороший врач сказал как-то, что задача современной медицины состоит в поддержании материального благополучия медиков. Кто бы наше благополучие поддержал. Так вот, о времени – величина условная, невидимая, не дающая ответа на главный вопрос – виден ли ты сам. Рубен установил на своем балконе хороший телескоп. Алиса, его дочь, тоже музыкант и композитор, рассказывала, что он подолгу обозревал космос и складывалось ощущение, что звезды интересуют его больше, чем происходящее за окном. А за окном, напротив дома, на другом берегу некогда бурной, а теперь усохшей реки Гетар, светилось неоновым огнем кафе под названием «Моцарт». Контраст между посетителями этого питейного заведения и его названием не мог не вызывать улыбку у Рубена – хоть что-то веселое есть в этой жизни. Веселого как раз хватает, и то, что могло кого-то возмутить, у него становилось поводом для шуток. В этом мы друг друга прекрасно понимали. Часто говорили о литературе. К фантастике оба поостыли, но старую добрую иногда перечитывали. Он написал рок-оперу по мотивам романа Г. Уэллса «Человек-невидимка». Я подумывал о либретто. Надо было найти средства для постановки, но дело это непростое. А жаль, музыка замечательная. Мой старый московский друг, блестящий журналист, литературовед, переводчик Евгений Сергеев, как и многие российские интеллигенты, с воодушевлением отнесся к переменам в обществе, даже на баррикады ходил, куда меня трактором не затащишь. А через пару лет, в канун своего пятидесятилетия сказал следующее: «Перемены переменами, но не стать бы нам Робинзонами в меняющемся мире». Сказал незадолго до личной необратимой перемены.

У поэта Ованеса Григоряна есть белый стих под названием «Робинзон Крузо». Там такие строки: «Старик помешивал свой кофе и пристально глядел в окно... глаза устали, да и сам устал, пора ему уйти, но если вдруг корабль, единственный корабль причалит к окну (неважно, будет он большой или маленький), то пусть его дождутся...» Ованес, остроумнейший человек, ушел месяц назад, а в корабль верил до последнего. В отличие от другого поэта и прозаика, тоже старого друга Армена Шекояна. Когда я учился на Высших сценарных, он проходил учебу на Высших литературных курсах и из своего замшелого литературного общежития приходил в гости в мое уютное и полное красавиц общежитие. Поэзия и проза его проникнуты иронией, а в григоряновский корабль, который причалит к окну, он сегодня верит с трудом. Хотя чем черт не шутит, может, и причалит, когда нас не будет. Прочитав его недавнее эссе «Мертвый», можно прийти к выводу, что нас и теперь почти что нет. Женя Сергеев любил Шекояна и в восьмидесятые перевел несколько его стихов на русский. Тогда имела место связь культур. Сегодня каждая культура – памятник самой себе. Пантеон.

В Ереване два Пантеона, старый и новый. Старый, в парке Комитаса, переполнен. Рубену Саркисяну нашлось место в новом, недалеко от холма Эребуни. Я не был на похоронах, пришел туда спустя семь дней. Обычное кладбище, ничего величественного, разве что каменная арка. И имена знакомые. Рядом с Рубеном надгробия писателя Агаси Айвазяна, актера Владимира Мсряна, скульптора Давида Бежаняна... Достойная компания, сказал бы Рубен по этому поводу. Ирина сообщила, что вынесено решение издать собрание сочинений Рубена Саркисяна. Человек-невидимка, если помните, после смерти становится видимым. В том Пантеоне появилось тревожное чувство – будто я на фронте под обстрелом, и люди вокруг гибнут почем зря. Меня уверяют, что ближе к старости это нормальная тревога. Может, и нормальная, но обстрел слишком уж коварный, и вдов вокруг хватает. Трудная жизнь? Да. Бездушие? Да. А еще обрушившийся на нас поток негатива. Мы сами стали невольными носителями негатива. На вопрос «как живешь?» давно уже не отвечаем «хорошо», а погружаем собеседника в вихрь жалоб. Может, правы были советские идеологи, придерживавшиеся принципа «много плохого будешь знать, скоро состаришься». Еще более прав Карнеги, советующий не сильно печалиться по поводу рваных башмаков, а подумать о тех, у кого дорогой ботинок только на одной ноге, потому что другая ампутирована. Короче, нужен позитив.

Возвращаюсь домой с этой мыслью. Нахожу в справочнике Союза писателей давно забытый номер телефона. Набираю, слышу женский голос, спрашиваю Армена Шекояна, жду. Отзывается. «Это ты?» – «Я». «Здорово», – говорю. Отвечает, как ослик Иа: «Сам здравствуй, у меня здоровья уже не осталось». «Поздравляю, тебе 60 стукнуло». – «Стукнуло. Врачи говорят, легким хана, а я курю по две пачки в день». – «Вот и хорошо, что болеешь. Значит, живой». «Живой я был 20 лет назад», – продолжает он изображать ослика Иа. В общем, договорились увидеться. Я ему покажу две пачки в день. И тут же запищал скайп. Другой приятель, Георгий Гаврилов, пропавшая душа, звонил: «Старик, ты живой?» «Погоди, сейчас выясню... Вроде живой», – отвечаю. «Вот и славно. Дело есть...» Дальше я сам обзваниваю друзей в разных концах света. И вздыхаю с облегченем: живы! Есть с кем делить память и держать оборону.

Руслан Сагабалян

Поставьте оценку статье:
5  4  3  2  1    
Всего проголосовало 26 человек

Оставьте свои комментарии

  1. Просто хорошая статья. Коментарии неуместны. Уж очень всё личное...Хотя...чем человек-невидимка лучше , чем марал-яр? или кери-опар? мы по-разному себя считаем армянами. Одним армянам кажется, что надо быть первобытными, другим - что надо быть "французами" или "англичанами"...Налбандян выразил мысль, что армяне более русские, чем сами русские. Вот и бодаются - одни вежливым словом с ухмылкой, другие хамством. Приз? Ещё какой! - ощущение "быть армянином"! Но есть ещё лавры: у одних - вспомнить того, ну пусть единственного, но спасённого ежа на дороге, у других - как "кацов хпи порин"... а вобщем на фоне унылого презрения к остальным прожитые жизни...без личной доблести зачастую. Но зато как же мы изысканно и последовательно презирали других! Рад, что в этой бесконечной серой насыпи Руслан нашёл яркие кристалики. Но здоровья и долголетия хочу пожелать всем: и серым и поблёскивающим и сияющим.
  2. Сагабалян хочет познакомить нас с друзьями,которые оставили свой след в его душе,и делает он это литературным,художественным способом.Жаль только что в основном,они ушли в мир иной.
  3. Да,уходит весь цвет армянской интеллигенции,кто в мир иной,а многие улетели в "теплые края". Кто остался? Грустно.
  4. позавчера прилетел в Милан. Просто подошёл к стойке аренды авто, за минут 4-6 оформил машину, сели и уехали в Калико на север у озера. Без снобизма и понтов нас всртетили в деревенском отеле, накормили невероятно вкуснойедой...завтракали мы ещё в Италии, но настолько плотно, что в Ст. Морице есть не хотелось, просто посидели у озера выпили кофе со штруделем и уехали в Австрию. И вот смотрю я из окна гостиницы на необыкновенную красоту мира, очень схожего с Арменией, горами, озёрами, лесами...и не могу понять при чём турки? почему австрийцы смогли это всё создатьда последние 20-30 лет и привести к абсолюту? А мы, армяне, нет! Приехал я делать операцию на колене. Потому что клиника выше мировых стандартов. И знаете сколько я заплатил за предыдущую? 1467 евро. Армяне!!! не молчите! почему у нас не так? Почему мы кичимся всё время, на самом деле будучи никем? Да да никем! Мы не можем в своей стране прооперировать своих сограждан, мы не можем не уничтожить форель и сиг. Но мы можем свысока смотреть на весь недостойный, необразованый мир! Ручлан, напиши как нибудь и правду, что мы не самые, самые, самые! Может захотим стать такими!
  5. Как только Руслан напишет об этом,он станет "врагом" армянского народа.У нас не понимают критики.Только любят,когда хвалят.В "НК" иногда бывают статьи про правду жизни в Армении,но разве к ним прислушиваются?
  6. Какой-то грустный осадок после прочтения статьи,хотя автор постарался завершить статью оптимистическими строками.
Комментарии можно оставлять только в статьях последнего номера газеты