Георгий Исаакян: В театре можно всё

– Георгий Георгиевич, Вы уехали из Еревана 17-летним юношей, сразу поступили в ГИТИС… Что повлияло на выбор профессии, как  одаренный музыкант решил стать режиссером?

– Я думаю, это редкий случай абсолютной и стопроцентной случайности. Я никогда в жизни не собирался становиться режиссером – ни оперным, ни театральным. Я заканчивал Центральную ереванскую музыкальную школу при консерватории, с медалью, по классу теории музыки и композиции у выдающегося армянского композитора Эдуарда Багдасаряна. И меня уже ждали в консерватории. Но я всерьез готовился к поступлению… в Ереванский медицинский институт, потому что мечтал стать врачом. И тут вдруг экзамены в мединституте перенесли на август, и у меня возникло полтора месяца между выпускными и вступительными.

– И Вы решили поехать в Москву?

– Дело в том, что в школе очень бурно обсуждалось, что вот парень с медалью уходит из сферы искусств и что-то надо с этим делать. И нас с моей тетушкой (я очень рано потерял маму, меня вырастили родные) пригласила директор нашей школы и предложила «неожиданную историю». Она сказала, что Армении нужны оперные режиссеры и что неплохо было бы мне попробовать поступить в ГИТИС на факультет музыкального театра. Если честно, я до сих пор не помню, почему мы сказали «да». Надо сказать, что на режиссерский в 17 лет не шел почти никто, и мой мастер, Владимир Акимович Курочкин, посмотрев мое лично дело, сказал: «Что за детский сад…» Но я сыграл что-то, потом мне открыли партитуру «Аиды», я ее прочел, и как-то это все произвело впечатление. Так неожиданно для себя, при конкурсе 8 человек на место, я оказался студентом знаменитого театрального вуза, о чем ничуть не жалею, потому что в итоге это стало делом жизни.

– Скажите, Ереван восьмидесятых – столица Армении Вашей юности, гуляете ли Вы еще в своих воспоминаниях по его улочкам или это уже прошло и ностальгии нет?

– Нет такого человека, который бы не хотел вернуться в детство. Если кто-то это отрицает, то… или он врет, или просто у него нет сердца. Вот этим летом мы возили младшую дочку крестить в Армению, и я в очередной раз водил всех своих уже русских родных по этим улочкам, по которым когда-то со скрипочкой в руках шел в школу и видел стены этих домов, лица этих людей… Но – я убедился – для того чтобы что-то ценить, надо это потерять. Я только сейчас стал осознавать, насколько прекрасен этот город. Как он фантастически вписан в ландшафт, как он объединен своей архитектурой – в каком бы районе города ты ни находился, ты понимаешь, что это Ереван и никакой другой город. Это единый организм, он развивается, несмотря на все потери, перестройки, разрушения, он все равно сохраняет эту целостность. Ущелье, которое, с одной стороны, рассекает город, а с другой стороны, объединяет его, мосты, которые скрепляют его, эти арки, которые повторяются в фасадах, проездах, площадях… Но когда ты растешь в нем, ты не видишь, не осознаешь этого – это просто твой город.

– А почему Вы не вернулись в Ереван после ГИТИСа?

– Когда я в 91-м приехал со своим красным дипломом в Ереван, работы там никакой не было, потому что театр уже практически не функционировал. Мне сказали: «Извините, мы ничем не можем вам помочь, трудоустраивайтесь, как хотите». Я вернулся в Москву, и тогда как раз моего учителя пригласили руководителем в Пермский театр оперы и балета. А так как ему было уже семьдесят, он сказал мне: «Сынок, – он меня называл сынок, – хочешь поехать со мной?» Я ответил: «Владимир Акимович, конечно, я с вами». Так что приезд в Пермь был тоже случайностью.

– И вот так, приехав «случайно», Вы прожили в Перми столько же, сколько на родине, в Ереване?

– Даже больше, 20 лет… Причем, когда я приехал, первые годы все упорно повторяли: «Да вы приехали на пару лет, поставите спектакль и уедете, это для вас трамплин» и т.д. Шли годы, все, кто это говорил, уже уехали – а я продолжал «сторожить ворота замка». Что тоже, с одной стороны, выглядит странно, а с другой… Те возможности, которые были у меня в Перми и как у режиссера, и как у театрального деятеля, вряд ли были бы у меня где-то еще. В этот момент там сложилась – вообще, это необычный город и необычный театр, – но вот в этот период сложилась уникальная ситуация. В управлении театром, в команде творческой. Мы делали какие-то невероятные вещи. Плюс признанный «феномен пермского зрителя».

– Видимо, в Перми есть не только магнитная аномалия, но и театральная?

– Мы очень много спорили и с пермяками, и с гостями, в частности Дягилевского фестиваля, о том, что это за феноменальное место, казалось бы, абсолютно не приспособленное к жизни. Это очень близко к Полярному кругу, Северный Урал. Перепад температур между летом и зимой 70 градусов. При этом это такой старый промышленный город, до 90-го года – закрытый. И каким-то образом еще в XIX веке Пермь оказалась одним из немногих провинциальных городов, где сами жители решают построить свой оперный театр, собирают средства… Где в 1991 году на 25-градусном морозе люди стоят и спрашивают лишний билет в оперу.

– Что Вы можете сказать про пермскую армянскую диаспору, насколько она активна?

– В Перми осуществляет очень важную деятельность небольшое, компактное, но очень самоотверженное армянское землячество. Руководители нескольких крупнейших предприятий региона – армяне по происхождению. Армен Гарслян, Геворг Меграбян, Вагаршак Саркисян… При этом им принципиально важно, чтобы их продолжали идентифицировать с армянами. Там возникла воскресная армянская школа, издаются армянские книги, периодически мы проводили концерты, приглашали артистов. Совершенно роскошное было празднование столетия Арама Хачатуряна – с большим симфоническим концертом, с открытием памятной доски. Потому что в эвакуации, как и многие великие люди, Арам Ильич был в Перми, и премьера «Гаянэ» состоялась в Пермском оперном театре. Там при мне уже началось строительство первой армянской церкви, уменьшенной копии храма Звартноц. Армянское землячество было также инициатором общих мероприятий других землячеств. Потому что Пермь – это такой слепок с России, это многоконфессиональный, многонациональный город, это перекресток всех культур. И при этом там никогда не было столкновений на этой почве. И мне было приятно понимать, что мои соотечественники являются одним из моторов вот этого правильного понимания сотрудничества, сосуществования и взаимопроникновения.

– Вы организовали Международный Дягилевский фестиваль, который с успехом проходит вот уже десять лет. Вам близка по духу русская культура «Мира искусства»?

– Привлекает вообще начало века, весь русский авангард. У нас же комплекс перед всем миром, потому что всегда наше искусство идет как бы вслед за западным. А русское искусство начала века фактически задало вектор развития всему мировому искусству на 100 лет вперед. То, что сейчас происходит в мировом искусстве – в принципе, это плохие слепки с того великого искусства. Это был фантастический взрыв идей, мнений, совершенно новое ощущение мира, которое мы во многом утратили. Очевидно, что ты не можешь создавать ничего, если у тебя нет идеальной картинки, к которой ты стремишься. Почему сейчас этого ничего не происходит? Потому что никто никуда не тянется. Заработал, ухватил кусок, оттащил в угол, быстро съел…

– За годы Вашей работы в Пермском театре сделано очень много. Спектакли театра номинировались на «Золотую маску», Вы как режиссер получили эту награду за оперу «Орфей», Ваш коллега, дирижер Валерий Платонов был удостоен ее за оперу «Один день Ивана Денисовича», Вас объявляли человеком года, всех Ваших наград и званий здесь не перечислить... По какой причине Вы уехали из Перми?

– Я получил приглашение от тогдашнего министра культуры России Александра Авдеева возглавить Театр им. Натальи Сац. Если бы этого предложения не было, я бы продолжал работать в Перми. Хотя всегда возникает вопрос: а сколько можно на одном месте проработать? 30, 40, 50 лет… Да, это вызывает огромное уважение, это верность своему театру, дому. Но мне кажется, что мы в России доходим до какой-то крайности в этом. Все словно приросли к местам, и в этом есть уже какая-то обреченность. Это приглашение было вызовом для меня. Рискнешь ли ты бросить уже устоявшееся? Театр, который ты 20 лет выстраивал. Там просто нет ни одного человека, которого я бы не знал со всеми подробностями биографии. Труппа, которая меня понимает с полувзгляда, мне уже даже говорить особенно не надо на репетициях. Которая готова начать со мной любой, самый сложный проект. К примеру, такой, как «Один день Ивана Денисовича» или «Фиделио» Бетховена в гулаговском лагере-музее. И в этом смысле, конечно, это потеря. Но с другой стороны, можешь ли ты пойти в совершенно другой театр? Можешь ли ты внутри себя принять его как свой? Можешь ли ты предложить ему некую перспективу? И при этом еще такой сложнейший театр, как детский оперный… В общем, по долгому размышлению, я решил, что – да.

– И еще немалый вызов – театр московский, со своими традициями…

– Фактически, я – второй руководитель театра после Н.И. Сац. Ее не стало в 93-м году, и 20 лет в театре было некоторое коллективное руководство, что касается творческого процесса. Понятно, что после такой гигантской личности решиться занять это место кому-либо было сложно. Труппа во многом еще та, которую набирала Наталья Ильинична, выросшая из ее воспитанников, студентов. Естественно, идет сравнение: как было при ней, а как стало сейчас, что говорила она, а что говорит он и т.д. Это тоже своего рода испытание.

– Но Вы, кажется, уже успешно прошли его. За три сезона в театре состоялось множество премьер, Вы поставили спектакли, которые собрали… даже не сосчитаю сколько «Золотых масок».

– Спектакль «Любовь к трем апельсинам» получил три «Маски». Народ сидел в Большом театре на церемонии вручения и не мог поверить своим ушам. Лучший режиссер – Театр Сац, лучшие художники – Театр Сац, лучший дирижер – Театр Сац. Это было в первый раз в истории «Маски», чтобы в большом конкурсе столько наград получил детский спектакль. «Маску» уже нынешнего года получил также мой спектакль «Игра о Душе и Теле». Это первая фактически опера в истории человечества, 1600 года. Совершенно восхитительная музыка и сама история, замечательные музыканты, которые прилетают из Англии играть этот спектакль. Порядка 15 спектаклей мы уже выпустили за это время – и каждый из них был так или иначе риском.

– Вам интересна именно ситуация вызова, она Вас вдохновляет, мобилизует?

– Лучший способ заставить меня что-то сделать – это сказать, что этого нельзя сделать. Что это невозможно. Слово «невозможно» вызывает во мне ярость, в жизни человека и так слишком много невозможного, чтобы мириться с этим в театре.

– В театре возможно все?

– В театре возможно все, если ты этого хочешь и понимаешь, как это делать. А вот слово «невозможно» в театре – это фактически конец театра. Как только ты говоришь фразу: этого нельзя сделать, ты закрываешь вообще какой-либо путь развития себе. К примеру, очень важно развитие Малой сцены, такого камерного пространства, где создаются необычные спектакли. Вот сейчас мы выпускаем там очаровательную вещь, вроде бы наивно-детскую, но состоящую из глубоко трогательных и серьезных историй. Это «Съедобные сказки», опера, которая написана по заказу театра.

– В чем основная специфика детского театра? Это развлечение – или что-то иное?

– Основные споры мои все это время – о том, насколько серьезным может быть спектакль для ребенка. Я все время утверждаю, что он должен быть максимально сложным. Надо видеть, как дети смотрят «Петрушку» Стравинского. Они рыдают от сочувствия к Петрушке. Кто из нас, взрослых, на «Петрушке» в последний раз рыдал? Мы пытаемся делать сложный театр, потому что нам кажется, что в современной жизни все упрощается. И должно быть какое-то место, где ребенок слышит больше, чем три аккорда. Где речь состоит больше, чем из трех слов, где есть сюжет, который построен на каких-то сложных взаимоотношениях. Потому что ребенок хочет на самом деле разобраться в очень сложных вещах. Ребенок боится потерять родителей. Ребенок не понимает, что такое конечность этого мира, этой жизни. Ребенок боится быть нелюбимым. Ребенок хочет расти – и боится расти. Надо разговаривать об этом. Но не учить, а давать возможность самому найти ответ, задавая правильный вопрос. Это то, чем должно заниматься хорошее детское искусство.

– С детьми какого возраста уже можно приходить в Театр Н. Сац и есть ли спектакли, которые будут интересны подростку?

– У нас есть спектакли, на которые можно прийти даже с трехлетним малышом. А еще мы планируем сделать спектакль для будущих мам. А вообще, у нас сложный репертуар, серьезная вечерняя программа: «Евгений Онегин», «Лебединое озеро», «Кармен»… Это неэффективно, когда стоит огромное здание и зал в тысячу мест, который не работает по вечерам. Утром у нас детские спектакли, днем – школьные, вечером могут прийти подростки, молодежь, взрослая публика. Непрерывный цикл.

– Планируются ли гастроли театра в Ереване?

– Позапрошлый сезон я начал с объявления, что мы собираемся на гастроли в Армению и что я очень этому рад. Но потом, к сожалению, в переговорах двух министерств культуры что-то не срослось… Мы стараемся много ездить по России, мы уже несколько раз были в разных странах СНГ, в прошедшем сезоне гастролировали в Европе. До Еревана пока не доехали, к сожалению. Мне бы очень этого хотелось, и я надеюсь, что мы сможем показать наши спектакли армянским детям тоже.

– Ваш прадед – великий армянский поэт Аветик Исаакян. Что Вам дает осознание этого родства?

– Он мой двоюродный прадед. Но приятно думать, что какая-то маленькая капелька этой великой крови в тебе есть. Это и дополнительная ответственность за фамилию. Дед мой был тоже не последний человек в Армении, он был профессором университета, фактически основателем политэкономии Армении. Мама работала в редакции знаменитой «Литературной Армении», в легендарном окружении, где работал Паруйр Севак и все знаменитое поколение 60-х. Другая часть семьи – это музыканты, это известные педагоги. Мне повезло, я лежал еще в люльке, и одна из моих тетушек готовилась к госэкзамену в консерватории и играла с утра до вечера Шумана, Баха и т.д., я вырос на этой музыке. И теперь как руководитель детского оперного театра я пытаюсь восполнить это для тех, кто, возможно, лишен такой атмосферы дома. Театр – основное место, где душа человека и строится, и настраивается.

Елена Князева