Молчание старого фотоальбома

Достал его с трудом, со скрипом выдвинув ящик древнего письменного стола. Толстый альбом, обложка в жутких розочках, пахнет чем-то знакомым из далекого прошлого – духами. Скорее всего, «Красная Москва». Может ли запах сохраниться так долго? Вряд ли. Он из головы, то память о запахе. Мама мне этот упитанный фотоальбом не раз демонстрировала, бережно перелистывая мягкие страницы вкупе с тоненькой папиросной бумагой, оберегающей глянец от жирных пальцев, попутно рассказывала про людей, на них изображенных. К сожалению, я не все запомнил. Молодость не в состоянии бережно хранить память. Цифровой мир в состоянии, но там другая проблема: мы расслабляемся, окрестив все на свете информацией, запрятав ее в коробку с экраном и думая, что вернем в любой момент, но в том и парадокс, что не возвращаем, руки не доходят.

Альбом лишь кажется мертвым и заговаривает, как только переворачиваешь первую страницу. Немногословен, правда, показаны лишь мгновения, когда щелкнул затвор фотоаппарата. Что было до и что после – додумай сам. Последние страницы, доложу вам, заполнены мною, в ту пору, когда мой любимый пленочный аппарат доживал последние дни. В другом ящике стола обнаружил перевязанные ленточкой пачки писем и открыток. Помните старые добрые наивные открытки? «Люби меня, как я тебя!», «Мирись, мирись и больше не дерись!» Есть кому сегодня эти открытки разослать...

…Здесь мне года четыре. Город Грозный. Помню странное название улицы, на которой мы жили – Паровозная. Странное, потому что паровозов здесь не наблюдалось. Помню также, как соседки, русские женщины (чеченцев в городе в ту пору не было), гладя меня по головке, интересовались: «Хороший мальчик. Чей мальчик?» По сей день спрашивают, хотя мальчику уже семьдесят и он давно ничей. Ну а в пятьдесят пятом мне было четыре, и я отвечал: «Мамин мальчик» («мамин мачик»). Почему не папин? Полагаю, по той причине, что я уже спал, когда отец приходил домой, и еще спал, когда он уходил. Спустя много лет я узнал, что когда-то он по уши влюбился в маму и упорно добивался ее – она, и правда, была красавицей в двадцать с чем-то лет, хотя у каждого времени свои критерии женской красоты – ну вот, стало быть, влюбился и хотел на ней жениться, а дед, мамин отец, который страшно гордился своим древним родом, двумя каменными домами с большим садом и алыми георгинами во дворе, а стало быть, презирал безродных плебеев, не выращивающих георгины, какой, по его мнению, являлась семья моего отца, узнав о планах молодых, страшно рассвирепел, однако ничего не мог поделать, поскольку его только что досрочно освободили из зоны, а зона находилась в местах предельно отдаленных – на Колыме…

Опять же спустя много лет – мне уже было под тридцать – дед рассказывал, как их везли на Колыму. По морю, на пароходе. Нары в трюме были в три этажа, и при сильной качке верхние заключенные, обессилевшие от голода, падали, бились головой о деревянные выступы, и кое-кто не вставал. Заходили конвоиры и тех, кто лежал то ли мертвый, то ли без сознания, брали за руки и ноги, выносили на палубу и – раз-два – кидали за борт, о который плескались холодные волны. А пароход сопровождали избалованные человеческим деликатесом акулы, которые тут же раздирали на части очередного зэка и продолжали плыть, ненасытные, в ожидании новых блюд.

Он рассказывал также, как возвращался домой после освобождения, в пятидесятом. Не помню, как называлась та железнодорожная станция на краю света. Он с типовым чемоданчиком (помните такие чемоданчики в финале фильма «Холодное лето 53-го»?) подошел к окошку кассы и спросил, как можно добраться до Еревана, а девушка в закутке, в свой черед, удивленно спросила, где это. Столица Армении, черт возьми. Она пожала плечами, не знает. Тогда он сказал: хорошо, а в Тбилиси? Тбилиси – совсем другое дело! Она охотно стала объяснять, куда брать билет и где пересаживаться. Как можно не знать Тбилиси, она знала даже про Гори. И дед поехал на родину вождя народов, чтобы оттуда добраться до родного дома. Добирался недели две.

Узнав, что едет страшный в гневе зэк с длинной, до живота бородой, молодые бросились бежать и добежали до Грозного, где жил старший брат деда, который младшего своего братца, обладателя каменных домов с георгинами, шибко не любил. Не знаю, в чем была причина их ссоры, подозреваю, в наследстве, но именно потому, что младший был ему не мил, он с распростертыми объятиями принял беглецов, поселил их на Паровозной улице и даже пристроил молодого человека на работу.

Так я совершил первое свое большое путешествие в утробе матери в то время, как они с отцом официально не были женаты. Да-да, вы правильно поняли: зачат был в Армении, а родился в России. Возможно, именно с тех пор, подобно деду, терпеть не могу плебеев. Правда, причины у нас с ним разные: мне безразлично, выращивают ли простолюдины георгины под окнами, не люблю за чугунный домострой, за стадную азиатчину, за вечную подмену одних понятий другими и воинствующее невежество. Всякое лицемерие, всякое ханжество, всякое зло берет начало в массовом, долгоиграющем невежестве. Когда придумывают разного рода мифы и табу и на столетия навязывают их обществу, оглупляя и тормозя его развитие. Взять хотя бы нелепое (понемногу теряющее силу) правило, согласно которому девственница становится женщиной лишь после свадьбы, когда разгульный народ наестся, напьется и торжественно проводит молодых идиотов в опочивальню. Вы обращали внимание на то, что на свадебных фотографиях все без исключения новобрачные похожи на несчастных, растерянных, слегка оглушенных, подопытных зверюшек?.. Они всего лишь хотели потрогать друг друга, дело молодое, потрогать, пока не наиграются, а их подвергли торжественному обряду, согласно которому они до конца дней своих никого больше трогать не имеют права. Свадьба – это праздник по случаю будущей тоски. Скажете, мне не повезло, а вам повезло. Мне повезло больше, ну да ладно, не буду вас разубеждать. Смешнее всего, что это весьма распространенное в древние времена, но утерянное в нормальных социумах правило каждое племя считает исключительно своей национальной традицией, которую надо сохранить во что бы то ни стало и передавать, как величайшую ценность, из поколения в поколение.

Или эти бессмысленные устойчивые комплименты типа «талантливый народ». Помню, в те годы, когда я работал в журнале «Литературная Армения», каждый второй российский автор, пишущий очерк об армянах, непременно пользовался этим шаблоном: «талантливый армянский народ…» Бальзам на душу. В «братской семье» советских народов было много нелепых, но ласковых словосочетаний, и фокус в том, что они идеально подходили всем и каждому. Мой московский друг, переводчик каракалпакской литературы, говорил те же слова. И вот вам типичная картинка (у меня есть такая фотка): приехавший из стольного града на торжественное мероприятие партийный функционер или литератор, приглашенный на праздник переводчика, признается в безграничной любви к аборигенам с бокалом вина за пиршеским столом к неописуемой радости падких на похвалу хлебосольных хозяев. «Народ-строитель», «народ-созидатель», «мудрый», «мирный», «древний», «гостеприимный», «трудолюбивый» и обязательно – «талантливый». С трудом удерживал себя, чтобы не встать и не спросить: «Вам известны бездарные народы? Перечислите их, пожалуйста».

Школа.

Сколько близкого, родного и одновременно незнакомого, чуточку отстраненного в групповых школьных фотографиях. Находишь среди двух десятков голов свою якобы послушную и думаешь: «Неужели этот нелепый человечек – я?»

Школа номер 58, на улице Амиряна, впритык к площади Ленина, геометрический центр армянской столицы, куда мы вернулись из Грозного в пятьдесят шестом, аккурат, как только буйный дед угомонился и смирился с проступком дочери. Уютные дворики, приземистые домики, узкие улочки с трамвайчиками, величественные на провинциальном фоне памятники, пестрые витрины фотопавильонов, открытых преимущественно вернувшимися неведомо с какого перепуга из разных стран на родину соотечественниками («ахпарами»), прихватившими с собой заморскую фотоаппаратуру... Летними вечерами поднимался теплый ветер, исступленно кружил по городу, как холостяк в поисках подруги, и, поскольку высотных зданий не было, беспрепятственно разносил по городу обрывки советских газет с громогласными передовицами и портретами членов политбюро. Семейные фотографии того времени вызывают улыбку: непременно надо было покрасоваться на площади на фоне фонтанов и классиков марксизма-ленинизма. Ленин с Марксом висели и над входом в городской зоопарк. Потом поняли двусмысленность этой верноподданической акции и сняли сакральные портреты. Есть нелепость и в нарядившихся по случаю в новые костюмы предках: ведь позировать перед объективом – событие праздничное.

…Вот брат деда, Тигран Шахназаров, не тот, что жил в Грозном (о нем я выше рассказывал), а другой, что погиб в битве при Сардарапате в 1920-м. Фото дореволюционное, я его живым, конечно, не видел, но не покидает ощущение, будто знал, дружили, делился планами. В начале прошлого века он выписывал из Петербурга редкие издания, некоторые сохранились и попали мне в руки в шестидесятых. На них факсимиле владельца. В семье все были образованными, свободно владели двумя-тремя языками, но Тигран был самый продвинутый. Видели бы вы, каким каллиграфическим почерком он писал письма. Каллиграфии в ту пору всерьез учили. Погиб человек во цвете лет, а еще через два десятка лет на другой войне погиб его единственный сын, физик. Пусть вызову возмущение патриотов – мне не привыкать, – но я не раз задавался вопросом: надо ли умным, талантливым, штучным людям умирать на войне, стоит ли платить их жизнями за пафос, идеологию, игры политиков? Равноценна ли вообще непридуманная жизнь человеческая всему, что придумано, сомнительно и преходяще?.. Если бы можно было отправиться в командировку на тот свет (о чем у меня сочинена большая история) и брать интервью у некогда усопших, я бы спросил, например, у сложивших головы героев, все еще важно для них то, что было так важно при жизни, готовы ли они, воскреснув, погибнуть там же и так же снова и снова… Не торопитесь отвечать за них, вы ведь еще не померли.

Листаю альбом дальше и нахожу бабушку Ануш, жену того сурового колымского зэка. Сколько ей на этом фото, не знаю, но обычно говорили, хороша для армянской бабушки. А какой должна быть армянская бабушка? Моя была знакома с Ширванзаде и Туманяном. Великий поэт, неравнодушный к женщинам (каким и полагается быть пииту), пригласил пятнадцатилетнюю девочку, игравшую в любительском спектакле, на чашку чая, делал ей всяческие комплименты, гладил по руке. Не более. Бабушка была дочерью купца, и ее, увы, рано выдали замуж – полагаю, от греха подальше. Жаль, доучиться барышне не дали, и выпало на ее долю спустя десятилетия рассказывать внукам, мне и двоюродной сестре, о Чичикове, Болконском, Петре Гриневе и Евгении Онегине – все, что запомнила с девичества. Пела романсы на русском и проговаривала фразы на французском. Учили в те времена основательно. Потом – похуже, со временем еще хуже, а дальше – совсем плохо.

Почему я про деда и бабку по материнской линии рассказываю больше, а по отцовской – меньше. Мало с ними общался, жили они в Дилижане в единственном любимом мной городе в Армении. Бабка была дочерью маузериста (дашнака то бишь), когда-то воевавшего с большевиками, о чем в семье не принято было вспоминать. Звали этого Соловья-разбойника Манук. Этот Манук, будучи советским пенсионером, успел даже меня, шестимесячного, на руках поносить, отчего я, слава Богу, дашнаком не стал. Дожил подпольный прадед до глубокой старости и помер где-то на Северном Кавказе. Бабка Гюльназ, дочь его, была простая, добрая, смешливая, но жесткая женщина, умевшая, как и все восточные матроны, настоять на своем, но не при людях, конечно. Дед, помнится, шутил: «Захочет моя жена ночью, наутро буду стоять за триста километров отсюда, в гуще тифлисского рынка». Дед был большой-пребольшой (по размеру) и мягкий (по характеру), шутил часто и по любому поводу; в отличие от диссидентствующего свата, вступил в компартию, чему сам особого значения не придавал. Однажды на него наехал старый «Запорожец», после чего владелец автомобиля потребовал у деда компенсацию за покореженную колымагу, поскольку «этот здоровяк» машину то ли перевернул, то ли по капоту кулаком двинул. «Здоровяк», однако, прожил всего семьдесят лет, так что размер не имеет значения, и меня это огорчает, потому как я, говорят, в него пошел. А еще помню, бабка каждое лето, когда я приезжал в Дилижан, зная про мою страсть, дарила мне какую-нибудь книгу.

Книги я любил. Не просто любил – обожал, относился к ним, как истинно верующий к иконам. Разве что свечки им не ставил. С чего началось, не скажу, но читал много – хорошую детскую литературу, замечательных писателей, русских, иностранных, армянских. С некоторыми очень известными впоследствии довелось лично познакомиться и подружиться, несмотря на разницу в возрасте. Кстати, писатели, композиторы были и среди родни, Вахтанг Ананян, например, Рубен Саркисян… Мне вообще всю жизнь везло на уникальных людей, ярких, талантливых личностей, мастеров, профессионалов – что в Армении, что в России. С юности рядом с собой помню людей, как правило, старше и опытнее себя.

Лет до десяти хотел стать цирковым артистом, учился жонглировать, держать стойку на руках, изображал шута, веселя публику (дурная привычка осталась на долгие годы), а после решил переквалифицироваться в писатели. Старательно записывал нехитрые истории на тетрадных листочках, складывал их в четыре слоя, зашивал ниткой, рисовал обложку, писал сверху фамилию (так и не придумал псевдоним), и получалась самодельная книжка. Классический графоман. Первые заметки появились в периодике в школьные годы, а под конец учебы – самая яркая публикация, фантастический рассказ в объявившем конкурс московском журнале «Пионер» в 1967 году. Я тогда впервые поехал в Москву, один, без сопровождающих, к пригласившему меня литературному сотруднику журнала Лапину, и тот поселил меня в Переделкино на даче своего родственника, прославленного советского писателя (хорошего, между прочим, как я потом для себя выяснил) Эммануила Казакевича. Классика к тому времени не было в живых; домик был деревянный, запущенный, холодный, а на дворе стояла зима и снега по пояс. Печка плохо отапливалась, от нее несло дымом, и я, кашляя и вытирая слезы, читал самиздатовские книжки запрещенных в стране авторов, а некоторые с разрешения хозяев привез с собой в Ереван. Там же в Переделкино через улицу обитал с женой другой, живой классик – Виктор Шкловский, у которого спустя годы, уже будучи журналистом, я по старой доброй памяти взял интервью. Он, если кто не в курсе, был не только другом Маяковского, недругом Пастернака и Булгакова, но и первым редактором русского издания повести Егише Чаренца «Страна Наири». Повесть сатирическая, и это лучшее прозаическое произведение Чаренца, которое сегодня почему-то не переиздают. То есть вполне понятно, почему: ироничный взгляд на самих себя нынче не приветствуется. Народу предписано, страдая пламенным патриотизмом, переходящим в испепеляющий инородцев жар, вглядываться в печально известное сказочное зеркальце, которое на все вопросы отвечает, ты, мол, всех красивее, всех румяней и белее. И все, и никаких гвоздей! Может, думаю, стоило все же армянским писателям и поэтам поругать свой народ. Ведь из него, из народа, правители образуются, и качество одних полностью соответствует качеству других. Народ, он как ребенок: захвалишь – испортишь, надобно и пожурить, а поэты наши, постоянно перехваливая и воспевая массы и их нехитрые желания, сами не заметили, как стали митинговыми трибунами. Я понимаю, им, поэтам, хотелось любви народной, стало быть, проповедуемые ценности должны быть доступны широким слоям народа, ласкать его слух. Часто говорят о популизме в политике, а о популизме в литературе и искусстве (что намного хуже) умалчивают.

Фотографий, связанных с учебой в университете, нет в мамином альбоме. Не очень в том университете мне было интересно, положа руку на сердце. Хотя всячески себя развлекал: создал с друзьями Клуб молодых фантастов, выпускал стенгазету, писал о кино, окружал себя единомышленниками, а все равно тоска зеленая. Я несколько раз убегал в Москву, а однажды – почти на полтора года. Да, братцы мои, с тех пор как юношей пожил в Переделкино в деревянном домике с дымящей печкой, пообщался с интересными людьми, почитал нечто новое, неожиданное, увидел, чего там скрывать, не жеманных, кокетливых, а открытых, естественных, красивых девушек, с тех самых пор мечтал о переезде в Москву. Да разве только я. Если перечислю известных вам людей, которые мечтали о том же самом, но так и не смогли, вы будете весьма удивлены. Тут ведь такое дело: кругозор советского человека, его мир и представление о счастье были ограничены пятой частью земной поверхности, все остальное, особенно то, что западнее, казалось Марсом, Туманностью Андромеды, Альфа Центавра, фантастикой, в общем. Страны изобилия, красоты, приключений, ярких витрин, свободы (свободной любви в том числе) мы могли только в кино наблюдать, да и то в лентах, которые позволялось смотреть, и строго в тех кадрах, которые не вырезали. Москва, хоть и была столицей величайшей Зоны с соответствующей системой прописки, где каждому предписано жить в строго отведенной камере, виделась русскоязычными людьми, чувствующими в себе особые способности, не соответствующими местным форматам, труднодостижимым, но заветным Эверестом. Кто, махнув рукой, отходил, а кто карабкался, не будучи альпинистом и не ведая об ожидающих его наверху вечных льдах. Я там женился, будучи еще студентом. Вот на этих фотографиях я в Белокаменной – видите, горд и счастлив, будто мне тысячу рублей подарили.

Мама аккуратно вклеивала в альбом фотографии моих жен, подруг и детей по мере их поступления. Женщины были моей второй страстью. Да, господа присяжные заседатели, я открывал их, как книги, рукописные книги, которые можно не только читать и перечитывать, но еще и редактировать, переписывать. Страдал комплексом Пигмалиона, и мой образ жизни меня вполне устраивал. Увы, только меня. В общем, я три или четыре раза надолго срывался из Еревана. Первый раз, учась в университете. Второй раз, спустя 10 лет, устав от работы в журнале и устроив костер из горы ненавистных, убогих рукописей. Не хочу сказать, что не было достойных – были, разумеется, – но текучка отупляла. В 1982-м поехал поступать на Высшие курсы сценаристов и режиссеров при Госкино СССР. Два года проучился в том замечательном заведении, названном вражескими радио «островком свободы», жил в общежитии на улице Бориса Галушкина и общался с классными ребятами, приехавшими со всех концов страны. Об этих годах я много писал, приравнивая учебу к двум ереванским университетам, а человеческие, дружеские, профессиональные взаимоотношения, духовную наполненность и творческую самореализацию и вовсе не находя, с чем сравнить. Сейчас курсы уже не те. Вот сохранились фотографии, не слишком, правда, удачные. Одна групповая, где на Тишинке перед курсами выстроились мы, сценаристы, другая – с моим мастером, старейшим кинодраматургом Валерием Семеновичем Фридом. Назову лишь четыре его фильма из великого множества, и вам все станет ясно: «Гори, гори, моя звезда», «Служили два товарища», «Экипаж», «Шерлок Холмс и доктор Ватсон». Фрид был реалистом, не любил фантастику, и потому ему не слишком нравился мой роман «Космический Декамерон», но мои сюжеты-перевертыши приводили его в восторг. Он ценил мои диалоги и короткие истории, каждую из которых считал практически готовым сценарием для короткометражки. Называл меня сочинителем парадоксов, не совсем, правда, советских, что для меня было комплиментом. Впрочем, дипломный мой сценарий получил на выпуске отличную оценку, это история бродячих циркачей начала двадцатого века, продвигающихся на повозках с юга на север, дабы дать представление в первом стационарном цирке Санкт-Петербурга. Помните, в десять лет я хотел стать артистом цирка?.. Сюжетную линию про бродячий цирк я повторил в нашем с моим другом режиссером Георгием Гавриловым сценарии фильма «Глазами клоунов». Но это отдельная история.

У братьев Вайнеров есть неплохой роман под названием «Эра милосердия» (популярный телефильм «Место встречи изменить нельзя»). Всеобщее милосердие – неосуществимая мечта одного из персонажей книги. Надо ли говорить, что такого никогда не было и вряд ли когда будет, не так устроен человек. Такая же мечта, как коммунизм. А вот наши времена я бы назвал эпохой всеобщего самодовольства, самовосхваления, самолюбования. Оно, конечно, верить в себя – дело хорошее, нужное, но ведь сегодня все гении, все специалисты, все профессионалы, все готовы руководить страной, вести войну, поднимать культуру, экономику, науку, медицину… Поймай на улице любого и спроси: «Братец (сестричка), хочешь быть президентом, премьером, на худой конец, министром?» Конечно, хочет, вот прямо завтра же готов (готова) приступить к работе и наломать дров. Я уж не говорю о том, что каждый второй нынче писатель, по количеству книг перегнавший классиков. Вначале это обстоятельство меня раздражало, теперь вежливо отхожу в сторонку – пишите, издавайтесь, развлекайтесь, но меня увольте, я не из вашего купе

К чему это я. Вот смотрите: в прежние времена фотографировались от случая к случаю, по настроению. Скромно потупив глаза и изображая вымученную улыбку. Чтобы сделать групповой снимок, фотоаппарат ставили на треногу, затвор на автомат – и сломя голову к остальным, думая на ходу, как сделать счастливое лицо. Для альбома, разумеется. С появлением соцсетей и цифровых фотоаппаратов люди стали запечатлевать себя и окружающий мир направо и налево, не столько для памяти (и уж точно не для альбома в жутких цветочках), сколько для представительства. Фотографии приравнялись к визитным карточкам. Я часто вижу в домах моих творческих друзей на стенах, в рамках на видном месте совместные фотографии – они в обнимку с известными актерами, политиками, поп-звездами – и завистливо думаю, знай я, что наступят такие времена, непременно сфотографировался бы со всеми, с кем в жизни общался. А общался я со многими. На ум приходит множество знаковых имен, все не упомнишь, перечислять долго, да и нужно ли. А те фото, что все же были сделаны – сделаны для удовольствия, для памяти, для внутреннего тепла. Фотографии эти занимают последние две-три страницы маминого альбома, она ими гордилась. Захлопываю альбом, затем вновь открываю первую страницу и вижу себя четырехлетним.

Незадолго до смерти мама, сидя за обеденным столом и с трудом проговаривая слова после инсульта, спросила: «А где Руслан?» Ей ответили, показывая на меня: «Вот он». – «Нет, – качала она головой. – Где другой Руслан?» – «Какой другой?» – «Маленький», – настаивала мама.

Смотрю на этого малыша долго, пристально и пытаюсь найти что-то общее с собой. Не нахожу. «Хороший мальчик, ты чей мальчик?» – спрашиваю.

Не отвечает. Но, судя по его уверенному, непринужденному и даже немного самодовольному лицу, все будет хорошо, все будет очень даже замечательно…

Декабрь 2020 г

15 января 2021 года Руслану Сагабаляну, писателю, журналисту, кинодраматургу, постоянному автору и большому другу редакции газеты «Ноев Ковчег», исполняется 70 лет.

Руслан Сагабалян сотрудничает с «Ноевым Ковчегом» более 20 лет. Его аналитические статьи, философские трактаты, публицистические материалы, эссе, очерки, интервью вызывают неизменный интерес читателей и украшают полосы газеты.

Руслан Сагабалян стал печататься в 15 лет и посвятил свою жизнь журналистской и писательской деятельности. Он пишет романы, рассказы, пьесы, многие из которых в своем любимом жанре фантастики. Работает над сценариями мультипликационных, короткометражных и документальных фильмов. Сотрудничает с газетами и журналами России и Армении. Занимается преподавательской деятельностью, обучая студентов мастерству журналистики.

За свой литературный и журналистский труд Руслан Сагабалян награжден международной премией Медиасоюза «Золотой глагол», был неоднократно премирован как автор лучшего материала года в периодических изданиях. Руслан Сагабалян – член Союза журналистов, Союза писателей России и Армении.

По случаю 70-летия редакция газеты «Ноев Ковчег» сердечно поздравляет юбиляра и желает крепкого здоровья, долгих лет жизни и успехов в новых творческих проектах!

Редакция газеты «Ноев Ковчег»