Как я перешагнул через Джейн Фонду

Зря вы не любите американское кино, случаются у них не только бесконечные пиф-пафы и несмешные комедии, но и добрые, умные, вполне приличные ленты. Это я снобам, коих нынче пруд пруди. Те, что морщатся и говорят «фи» по любому поводу. Информация – ниагарой, бери – не хочу, каждый считает себя крайне осведомленным, специалистом по чему угодно. Далее следует примитивный дуализм: либо хорошо, либо плохо, либо за, либо против. Диванные искусствоведы, стратеги, полководцы, астрофизики, вирусологи, политики, ясновидцы, моралисты, прокуроры – бич времени. Дилетантский век неумеренных восхвалений и категорических приговоров. Сумма информации не от ума, а от хорошей памяти и информационного обжорства, а чрезмерная активность в разного рода обсуждениях – от пустоты, одиночества, безделья и нереализованности. Знание само ничего не дает. Даже Незнайка у писателя Носова симпатичнее занудливого Знайки. Оценки теряют значение, стоит поменяться точке обзора. Вчера вы это любили, сегодня ненавидите до смерти, и далеко не всегда одно постоянно хорошо, а другое неизменно плохо. Стоп, я, кажется, увлекся…

Время от времени пересматриваю старые фильмы или перечитываю хорошие книги, и вам советую. Открываешь произведение заново не потому, что раньше сложно было его понять, а потому, что накопленный опыт, как увеличительное стекло, показывает детали не отстраненными, умозрительными, а как собственную, узнаваемую реальность, существующую рядом.

Вот посмотрел годы спустя Джима Джармуша «Сломанные цветы» 2005 года. Стареющий персонаж Билла Мюррея, некогда донжуан, получив анонимное письмо от женщины о том, что у него, оказывается, есть взрослый сын, пускается в путешествие по стране, навещая каждую из бывших подруг, дабы выяснить, кто автор письма и с кем у него образовался общий ребенок. Дам подобрали разных по характеру, темпераменту и внешним данным – от Шерон Стоун и Джессики Лэнг до Фрэнсис Конрой и Тильды Суинтон. К каждой бедолага летит самолетом, едет на машине, затем стучится в дверь с букетом цветов, и принимают его эти женщины по-разному, но в целом бесстрастно, а последняя – и вовсе агрессивно. Так ничего и не узнав и мудро решив никогда больше не посещать старых подруг, он с фингалом под глазом возвращается домой, но теперь готов каждого незнакомого парня, появившегося в маленьком городке, принять за своего сына.

Джейн Фонда пусть вас не смущает, она тут ни при чем, о ней позже. А вспомнились «Сломанные цветы» не потому, что со мной точно такая история приключилась, а потому, что подобный конфуз во всех деталях и правда мог со мной произойти, если бы я по прошествии лет навещал дам, с кем когда-либо вступал в романтические отношения. Я ведь, сколько себя помню, был романтиком. Да-да, от Москвы до самых до окраин. Всех помнил, всем желал добра, но ни к кому не возвращался. Нет, вру, случалось, навещал…

Оно, конечно, в традиционных, консервативных обществах людей, подобных мне, принято осуждать. В рутинных поселениях народ живет по раз и навсегда заведенным правилам, и плесень времени им нисколько не мешает. Бывает, ее даже национальной традицией называют, потому как удобна для прикрытия нелепостей. Дайте знать, если вам что-то не понравится, но для начала вот какая реальная история.

Помню, поселился я годы назад в одном ереванском квартале, не слишком удаленном от центра, с подругой, гражданской женой заметно моложе меня. Все было неплохо – уютная двухкомнатная квартира, рядом рынок, вид из окна на Арарат, солнце, весь день заглядывающее в окно. Вот только местные тетки достали: долгими взглядами нас провожали и на спинах наших, словно лазером, дырки сверлили – во дворе, в супермаркете, в аптеке, на рынке томагавки вослед готовы были кидать или отравленные стрелы пускать, будь на то их воля. Оттого что ваш покорный слуга дурной пример их мужьям подавал: возьмут галимые и тоже молодок захотят. Поди объясни стопудовым матронам, что захотеть их благоверные, может, и захотят, да где возьмут. Ну а те, которые незамужние, те пуще других злились, потому как они одни, а эта гулящая фифа всегда при желании ухажера найдет. Не скажу, что это специфическое национальное качество, конечно, нет, но в маленьких обществах любые скрытые качества легко читаются. Все это было бы забавно наблюдать, если бы не конфуз, расшатавший традиционные семейные ценности.

Муж соседки из квартиры напротив, добродушнейший, приветливый человек, бывший инженер, на тот момент безработный, патриот, судьбами страны озабоченный, без лицемерного «джан» не обходящийся, очень, короче, правильный недомерок лет за пятьдесят, дождался однажды, пока вторая его половина уехала на целый день, а меня не было дома, и подкатил на колесиках к моей красавице, мол, почему бы и со мной не попробовать, раз с ним сожительствуешь, по-соседски, так сказать. Говорит и наступает троглодит, говорит и предвкушает. Получил отпор, сукин сын, сгинул, будто и не было его. Убивать не пришлось, сам очень скоро свалился с инсультом. Полагаю, сидит теперь в аду на сковородке, недоумевает: я же родину любил, детей настрогал, дерево посадил – за что такая несправедливость?.. После тщетных попыток объяснить идиотам, в чем их идиотизм, я махнул рукой на них, легче пустить на удобрение, больше пользы.

Следующий эпизод. Пригласили меня однажды в Ереване на телепередачу, посвященную женщинам, точнее, взаимоотношениям мужчин и женщин. Хорошая тема. Каждый из приглашенных мужчин, выступавших до меня, на вопрос, как он относится к женщинам, заявлял, что уважает их до невозможности, они оплот семьи, надежда нации и т.д., а сам он примерный муж, не ловелас, не донжуан, не бабник какой-нибудь, боже сохрани, никогда не заглядывался на других женщин, любит свою жену ненаглядную и готов любить до гроба, да что говорить, скорее сунет руку в змеиное гнездо, чем дотронется до посторонней особы. Тетки, естественно, аплодируют, просят еще раз на бис. Молодцы, флаг в руки, американское кино кишмя кишит такими положительными героями: «Я женат!» – говорят красавцы-американцы, непреклонно, одним движением плеча скидывая с себя гроздья полуголых красавиц. И ведь веришь. Неважно, что видел их живьем далеко от дома, когда адвокат жены не подсматривает. Короче, дошла очередь на том лицемерном шоу до меня, и я, наслушавшись сладких откровений – с юности обожал быть перпендикулярным, – назвал себя неисправимым дамским угодником, донжуаном, Казановой, бабником и мартовским котом на пенсии, выбирайте. С малолетства ничего не могу с собой поделать и плохого в том не вижу. Любви много, и крепко зажмуренные глаза не считаю признаком верности.

Никогда никому не рассказывал, а вам расскажу. Впервые я женился в детском саду. Точнее сказать, обручился. Нам было по шесть лет, и мы с ней, два заговорщика, сбежали в тихий час, когда другие крохи посапывали в кроватках, сбежали из детсада, что находился недалеко от железнодорожного вокзала, в парк, где деревья, трава, илистый пруд и старинное кладбище. Парк тот назывался Тохмах, бывалые ереванцы его хорошо знают. Расстелили на берегу пруда наши фартучки с вышитыми на них красными белками, разложили припрятанные с обеда булки, сырки глазированные, устроили, в общем, пир. Потом нарвали цветов и, взявшись за руки, гуляли по кладбищу, где у крашеной ограды я ее поцеловал в щеку, и она зажмурилась и поплыла; страшно перепачкались оба, зато поклялись построить дом и жить вместе, когда повзрослеем, и чтобы ни одна собака нас не разлучила. Вернулись – уже солнце садилось, белочки на фартуках пришли в полную негодность. Издали видим во дворе детсада милицейский мотоцикл с коляской, воспитательниц в белых халатах и наших родителей, в панике обсуждавших план поисков. Мы испугались, побежали было обратно на облюбованное кладбище, где чувствовали себя в безопасности, но нас догнали, окружили плотным кольцом и стали наперебой причитать. Наказали, конечно. Меня суровее, как искусителя, хотя большой вопрос, кто из нас искуситель. Библия на этот вопрос давно ответила, но эту книгу в те времена не читали. Короче, разлучили детишек. А зря. Может, жили бы с ней теперь душа в душу, и я бы мог гордо заявить на той фальшивой телепередаче, что никогда на других девочек не заглядывался, с самого детсада. Хотя вряд ли я попал бы на ту передачу. Припоминаю, что ее родители были репатриантами, «ахпарами», как их называли в Ереване, а значит, не остались бы мы в стране, рано или поздно уехали бы за кордон, и теперь, сидя за компьютером где-нибудь в Лос-Анджелесе или в Торонто, семидесятилетние старик со старухой обсуждали бы в фейсбуке будущее горячо любимой Армении. Вот только никак не вспомню, как звали ту девочку, мою невесту…

Меня время от времени просят написать что-нибудь о женщинах по той причине, что окружение решило, будто это исключительно моя тема. Я не отказываюсь. Для многих она почему-то закрыта, эта тема, малоинтересна или слишком, надо полагать, мелка и недостойна по сравнению с той важной деятельностью, в которую серьезные люди погружены. Как говорил Овидий Назон, пусть о себе мнит каждый, что захочет. Человек – как батискаф в воде: внутри одно, снаружи – совсем другое. Года три назад поступило мне предложение высказаться об армянках. Можно подумать, армянки с другой планеты и принципиально отличаются от остальных женщин. Хотя в деталях отличия есть, конечно, обусловленные общими для южных или восточных народов традициями, в формировании которых принимали обязательное участие мужчины. То есть, высказываясь о женщинах, высказываешься и об их мужчинах, хочешь того или нет. И поскольку больше половины сознательной жизни я прожил в южном сообществе, к тому же влиянию ложных мифов не был подвержен, то и написал, что думаю. Ну да, само собой, хранительница очага, языка, семейных традиций, в поте лица препятствует ассимиляции. А в каком, простите, народе женщина не хранительница очага? Не слишком раскованна и сексуальна, но это не ее вина – мужчинам именно такая требовалась, чтобы спокойнее жилось, – высокомерна и жеманна, так ведь общество точно такое же; обожает детей и холодна, практически равнодушна к мужу – тоже не она виновата… Писал осторожно, с оглядкой, и все равно меня упрекнули в предвзятости и субъективности. Так ведь всякая позиция, если она исходит от живого человека, субъективна. Объективны лишь природа, солнце, которое встает, река, что течет, дождь, что идет, трава, что растет… А если от меня ждали восхвалений, дифирамбов и стихов в духе Омара Хайяма, то извините, даже великий поэт временами, когда иссякал его любовный жар (у каждого мужчины сей сосуд наполняется, иссякает и снова наполняется), отзывался о женщинах не очень лестно.

Мой эстонский друг, писатель Калле Каспер написал однажды эссе под названием «Армянки», имевшее большой успех в Эстонии, России и, разумеется, в Армении. Вот где бальзам на сердце, вот где восторги и дифирамбы, вот где предельная субъективность, основанная хоть и на объективном факте, но возведенном – прошу внимания – в общее правило. Вряд ли кто не знает, но напомню, что Калле на стыке восьмидесятых и девяностых, в свои сорок лет, приехал в Ереван и женился на редчайшей (по тем временам) армянке, эрудированной, талантливой писательнице, враче, прекрасной собеседнице, умном человеке, умеющем говорить, умеющем слушать (второе качество в наше склочное время мало кому присуще). Женился достаточно быстро; после второго приезда увез жену в Таллин, а затем каждый год приезжал с ней в Ереван, охотно общался с ее интеллигентной семьей и вполне цивильным окружением, упиваясь исходившим от ереванцев столь дефицитным для северян теплом и задушевностью.

Гоар Маркосян я знал задолго до знакомства с Калле (собственно, сам и познакомил их), посему нередко присутствовал на домашних и не домашних посиделках. Уникальный был брак, доложу вам, всем бракам брак. Я лично ни до, ни после ничего подобного не видел. Это был не тот заметный опытному глазу случай, когда супруги на людях делают вид, будто пребывают в пушистых отношениях, видят вещи одинаково, думают одинаково, с полуслова понимают друг друга, и порывы, и желания их синхронны, то есть не слишком умелая демонстрация того, чего на самом деле нет. И не тот типично восточный случай, когда муж по интеллекту и суждениям превосходит жену, посему ей предписано молчать и во всем с ним соглашаться. Тут было совсем другое. Имейте в виду, что по менталитету они были противоположные (север – юг), а по интеллекту и начитанности равны, если не сказать, что она превосходила мужа, да простит меня эстонец. В отличие от большинства пишущих соотечественниц, Гоар Маркосян менее всего была погружена в национальную экзотику, в землячество, что так нравится русским издателям и журналу «Дружба народов» (который, кстати, ей однажды в публикации отказал) особенно. Иначе говоря, каждый сверчок знай свой шесток, то бишь свою тему. У нее же был очень индивидуальный шесток, и не один, отчего ею интересовались больше в Европе, нежели в предпочитающей типичное, а не исключительное России.

Лично меня удивляло другое: оба супруга всерьез занимались писательством (она была кандидатом наук, но бросила медицину), оба были достаточно известны в литературных кругах (она скоро перегнала его), но не было между ними зависти, скрытой конфронтации и прочих конфликтов, какие, поверьте, часто случаются у мужа и жены, пребывающих в творческой профессии. Более того, Калле много сделал для ее продвижения в чужой стране, не переставал упоминать и цитировать ее и продолжает заниматься этим по сей день, когда ее, увы, несколько лет уже нет в живых.

Не могу упрекнуть друга в желании видеть общее в частном. В конце концов, попадая в чужую, малознакомую обстановку и испытав непривычные и достаточно острые положительные эмоции, мы запоминаем их на всю оставшуюся жизнь. Незнакомое притягивает, интригует. В известной степени с нами происходит то же, что кроется в поговорке «Хорошо там, где нас нет». Оттого все армянки для Калле стали немного Гоар.

Я не раз бывал в Таллине с советских еще времен и вот что вспомнил. Пригласили меня как-то на спектакль в драмтеатр, после которого познакомили с одной из ведущих актрис. Мы с ней приятно общались, и общение это захватило меня именно тем, что не напоминало контакт с соотечественницами. Она была умна, кокетлива (но не жеманна), открыта, доброжелательна, артистична, с хорошим чувством юмора и красива той северной красотой, в которой видишь одновременно и милую Настеньку из сказки «Морозко», и андерсеновскую Снежную королеву. Какое-то время переписывались (конверты авиа, с марками, помните?), я звонил ей, хотел еще встретиться. Чем закончилась эта история, уже не помню, помню только свой трепет. И в других городах случались похожие истории, в результате я каждый раз влюблялся и в эти города, и в населяющих их людей. Ярче всего сие проявилось в Питере, в то время Ленинграде. Паниковский говорил Балаганову: «Поезжайте в Киев и спросите». Я скажу: «Поезжайте в Питер и спросите». Впрочем, и в Киев можете заглянуть.

Вас это удивит, но в своих сокурсниц на филологическом факультете Ереванского университета я не влюблялся, хотя их там было человек 80, не меньше. Не притягивали, хоть убей, будто родные сестры, с которыми с пеленок вместе росли. Слишком хорошо их знал, не было тайны, загадки. А когда они пытались казаться умнее, чем есть (что и сегодня в соцсетях сильно заметно), то на меня и вовсе нападала тоска. Парням мешали лишь обезумевшие гормоны, отчего, собственно, и случались ранние и необдуманные свадьбы. Ничего не попишешь – по причине зашкаливающего романтизма и от отсутствия любовного разнообразия.

У Анатолия Мариенгофа, очень хорошего писателя, поэта и драматурга, в романе «Бритый человек» есть такое место: «Во всем виноваты лживые, загадочные слова, которыми фантазеры обозначали нечто заурядное. Внуки ваши возненавидят слова «наслаждение», «страсть», «сладострастие». Будут уверять, что с поэзией надо бороться, как с расстройством желудка, потому что самый безобидный понос может в любую минуту перейти в дизентерию… Любовное разнообразие откроет им, что в любви нет ничего разнообразного. Они станут говорить «половой акт», «соитие» и сойдут в могилу циниками».

Фраза о том, что любовное разнообразие открывает глаза на то, что в любви нет ничего разнообразного, – она изящна, но не совсем точна. Любовного разнообразия у вашего покорного слуги хватало – половину жизни прожил не в брачной резервации, а на воле, в пампасах, – тем не менее хоть и терял первоначальный романтизм, однако то и дело обретал новый. Романтизму цинизм нисколько не помешал, а только сделал его другим, обновляющимся, возрождающимся каждый раз, с каждой новой историей.

Моя жена-армянка до встречи со мной долгое время жила в России, училась в Ленинграде и, когда приехала в Ереван – я знал ее прежде по Еревану, но то впечатление было иным, – так вот, когда она приехала, сильно изменившаяся, перестала ассоциироваться с местными павами в сонном рапиде, сразу же заинтересовала, притянула. Пила, курила, читала наизусть Бёрнса и поэтов Серебряного века, носила предельно короткие юбки (что за ножки!), лично знала Иосифа Флавия, а древние греки и римляне были закадычными ее друзьями, ругалась матом на латыни, громко смеялась, умело целовалась и нисколько не считалась с мнением общества – весь тот набор, который приводил меня обычно в восторг. К тому же была похожа на французскую актрису Мари-Жозе Нат из фильма Андре Кайата «Супружеская жизнь». Короче, чума.

Если вы думаете, что достойный человек или даже группа достойных людей могут изменить к лучшему целое общество, то сильно ошибаетесь. Я тоже когда-то так думал. На самом деле происходит обратное: этот человек или эта группа от долгого пребывания в обществе сам (сама) претерпевает разительные перемены и с какого-то момента органично вписывается в общую стаю. В кино пугающий процесс изменения длится минуту-полторы, скажем, в полнолуние (клип Майкла Джексона «Триллер» видели?), в реальности же проходят годы. И вдруг замечаешь, что твоя жена все меньше и меньше похожа на Мари-Жозе Нат, а однажды, прихорашиваясь перед зеркалом, она сообщает тебе, что встретила подруг и те сказали: «Ахчи, твой муж эротоман какой-то, маньяк, ей-богу, к тому же циник и насмешник. Издевается над всем, что нам дорого. Что в своей газете вытворяет, видела?» «Ну а ты что?» – спрашиваешь. «Я чуть сквозь землю со стыда не провалилась», – отвечает она. «Отчего?!»

Я тогда выпускал 8-страничную светскую газету на русском, насмешливую, ироничную, с интересными интервью, интригующими репортажами и обзорами, с прекрасными художественными фотографиями в стиле ню, сделанными армянскими фотохудожниками с армянскими же, подчеркиваю, моделями. Такого в местной прессе не было ни до, ни после. Газета появлялась в киоске утром, а исчезала к полудню и, несмотря на это, долго не просуществовала: спонсоры возопили, мол, пафос, трагедию покажи. Думаете, почему армяне любят Шекспира – там все помирают, сказав торжественное слово.

«А видела ты, как блестят глаза мужей твоих подруг, когда они разглядывают эти фотографии у меня в редакции, как у них физиономии расплываются и слюни стекают с подбородка? – это я жене. – Потом с трудом выравнивают дыхание и возвращаются домой с лицом строгим, озабоченным судьбами народа». «А ты, значит, не озабочен? – она мне. – Тебя только голые модели заботят?» «Ну почему же, не только – вспышки на Солнце, например, заботят, расширяющаяся Вселенная…» Дальнейшее вижу в зеркале, в которое она смотрится… Происходит та самая метаморфоза из клипа Майкла Джексона вкупе с обвинением, что я нарочно перешагиваю через нее. Отродясь через женщин не перешагивал! Если не считать одного случая, после которого полюбил женщину пуще прежнего…

Было это в году 1976-м. Я к тому времени успел закончить Ереванский университет, защитить не вписывающийся в академические правила диплом и поступить на работу в журнал «Литературная Армения», в отдел публицистики и искусства. С первых же месяцев не упускал повода вырваться в командировку, просил главного послать меня с оказией в Москву или в любимый Ленинград; в Москве пропадал в Доме писателей, журналистов, кинематографистов, а в Питере либо у гостеприимных друзей-фантастов, либо в киностудии «Ленфильм», что на Петроградской стороне.

Итак, 1976 год. Через 7 лет предстоит поступить на Высшие курсы сценаристов и режиссеров в Москве, о чем я еще не ведаю, а пока не упускаю случая делать репортажи и интервью с известными людьми из мира литературы и искусства и особенно с кинематографистами. Этих интервью у меня набралось сотни. Мой хороший друг Женя Поротов был тогда выпускающим редактором ленфильмовской многотиражки «Кадр», и мы в те дни делали с ним большой-пребольшой материал о кинофантастике. Тут я узнал, что в главном павильоне начинаются съемки советско-американского фильма «Синяя птица» по пьесе М. Метерлинка, режиссер которого – голливудский мэтр Джордж Кьюкор, работавший исключительно со звездами, создавший «Газовый свет» с Ингрид Бергман, «Мою прекрасную леди» с Одри Хепбёрн и другие классические ленты.

Вечерело, мы закончили работать, оставили на столе пепельницу, полную окурков, чашки с выпитым кофе и собирались домой, слышим – шум в коридоре. Что там, спрашиваю. Наверное, Кьюкор со свитой, предположил Женя, завтра будет его пресс-конференция. Слушай, говорю, мне бы попасть на нее. Сложно, отвечает, для журналистов из центральных изданий аккредитацию за месяц проводили. Может, все-таки попробуешь?

Закрываем дверь редакции, идем по коридору, по пути, усталый, в раздумьях, перешагиваю через блондинку, которая сидит на постеленной на полу газете, беспечно протянув поперек прохода длинные ноги. Женя ее огибает и, догнав меня, шепчет: «Знаешь, через кого ты сейчас перешагнул? Джейн Фонда!» Ну да! Почему, подумал я в ту минуту, почему я выбрал в школе французский, а не английский!.. Остановился, смотрю на звезду. Она на меня. Улыбается. Наша бы сказала: «Чего уставился, чувак?» А Джейн улыбается. Хватит, шепчет Женя, неудобно. Пошли дальше, видим группу людей, в центре старичок (тогда ему было 77), тот самый Кьюкор, о чем-то говорит идущему рядом переводчику. Я, недолго думая, перекрыл им дорогу, Жене пришлось встать со мной рядом и объяснять, что я журналист из Армении. Переводчик перевел. Не знаю, известно ли было мэтру, что Армения входит в СССР, или он думал, что это отдельное государство, но неожиданная радость появилась у него на лице. Он протянул мне руку и говорит: «Очень рад! Рубен Мамулян – мой хороший друг. Вы его знаете, конечно». А как же, отвечаю, хорошо знаю. В таком случае приходите завтра на конференцию. Даже не пришлось просить об аккредитации. Поблагодарил, приду, говорю, но хотелось бы еще сделать репортаж со съемок. Нет ничего проще, он велел свите поставить для меня стул в павильоне. Стул в павильоне! Рядом с Джейн, через которую я перешагнул. Там появлялись также Элизабет Тейлор (сильно смахивающая на армянку) и Ава Гарднер, но ничто меня не отвлекало от Джейн. Пьесу Метерлинка, к стыду, не читал, так что срочно побежал в библиотеку; оказалось, сусальная история, совсем не моя, ничем не захватывающая (да и фильм получился так себе). Через пару дней я увидел в павильоне Георгия Вицина. Что вы тут делаете, Георгий Михайлович? Фоном я служу Фонде, отвечает, изображаю Сахар, похож я на Сахар?.. Там же пообщались с Маргаритой Тереховой, с которой годы спустя сошлись гораздо ближе. Но в те дни меня волновала только Фонда. Не сподобил меня Господь стихи писать, я бы поэму ей посвятил!

А Женька Поротов спустя двенадцать лет прилетел в Ереван, и мы с ним неплохо поездили. Он к тому времени ушел из «Ленфильма», работал на ленинградском телевидении, на пятом канале, приехал с камерой на плече снимать репортаж об Армении, армянах и особенно армянках. Я его везде и всюду сопровождал; однажды ночью в центре города попали на съемки фильма Агаси Айвазяна, и Женя навострил камеру… С конца восьмидесятых, когда здание под названием Советский Союз стало стремительно проседать, почти не виделись. Изредка переписывались. Я жил в Москве, делал журнал «Комильфо», писал сценарии и бегал по киностудиям и редакциям, когда дошли до меня слухи, что Женя побывал в США, снял для телевидения передачу о Сергее Довлатове. Затем снял еще одну – об Алексее Германе. Стал я звонить в Питер, не дозвонился. К тому времени, как и водится, с большим опозданием появился у нас интернет, и мы, раскиданные по земле друзья-товарищи, в одночасье превратились друг для друга в изображение на экране компьютера. Люди и города закрылись, создали свои маленькие ощетинившиеся сообщества. Даже Питер москвичей перестал интересовать. То же произошло с народами, некогда «братскими». И только много позже случайно из того же интернета узнал, что Жени не стало. Погиб на даче во время пожара вместе с женой.

Каждый раз одно и то же: кажется, еще успеешь, повидаетесь, наговоритесь, невидимая связь ваша не пропала – а человека-то уже нет. Времена тяжело больные, мы потихоньку и с нарастающей индифферентностью привыкаем к исчезающему прошлому и к потерям, к которым категорически нельзя привыкать.

Поэтому все чаще, полулежа на диване и полузакрыв глаза, выуживаю из прошлого, из самого что ни на есть далекого дорогие сердцу картинки, прокручиваю их, как ленту диафильма, добавляя, быть может, желанные то ли существовавшие, то ли нет детали. Как, например, мы с девочкой, с белочкой на фартуках сбежали из детсада, обручились на кладбище и вернулись вечером довольные, держась за руки, и на указательном пальце ее красовался намотанный лично мной стебелек от цветка – вместо кольца. Цветок тот назывался плетистая роза, это хорошо помню, а вот имя девочки, виноват, забыл…

Руслан Сагабалян